Михаил Строгов - Жюль Верн

ЗАЯЦ, ПЕРЕБЕЖАВШИЙ ДОРОГУ

Наконец-то Михаил Строгов имел основания считать, что дорога до самого Иркутска свободна. Он опередил татар, задержанных в Томске, а когда солдаты эмира дойдут до Красноярска, они увидят лишь покинутый город. И никаких средств прямого сообщения меж енисейскими берегами. Это означает задержку на несколько дней, пока мост из лодок, который не так-то легко поставить, не откроет им путь.

Впервые после роковой встречи с Иваном Огаревым в Омске царский гонец почувствовал себя спокойнее и мог надеяться, что новых препятствий на пути к цели у него не возникнет.

Кибитка, спустившись на пятнадцать верст наискосок к юго-востоку, вновь вышла на дорогу и продолжила долгий путь, пролегавший через степь.

Дорога была хорошей, да и вообще тот отрезок тракта, что тянется от Красноярска до Иркутска, считается самым лучшим на всем сибирском пути. Меньше тряски для пассажиров; широкий полог тенистой листвы укрывает от солнечного зноя. Это уже не бескрайняя степь, сливающаяся на горизонте с куполом неба, — сосновые или кедровые боры покрывают порой стоверстовые пространства. Но этот богатый край теперь был пуст. Повсюду брошенные деревни. Не встречалось больше и крестьян-сибиряков со славянским типом лица. Кругом лежала пустыня, и, как мы знаем, пустыня, созданная по приказу.

Погода стояла ясная, однако остывший за ночь воздух уже с трудом прогревался солнечными лучами. На пороге стоял сентябрь, а в краю высоких широт дневной путь солнца над горизонтом в это время заметно сокращается. Осень здесь продолжается недолго, хотя эта часть сибирских земель расположена отнюдь не севернее пятьдесят пятой параллели, на которой лежат Эдинбург и Копенгаген. Бывает и так, что зима чуть ли не сразу следует за летом. Они и должны быть ранними — зимы Азиатской России, когда температурный столбик опускается до точки замерзания ртути [101] и температура в двадцать градусов ниже нуля по стоградусной шкале считается терпимой. Итак, погода путешественникам благоприятствовала. Не случалось ни ливней, ни гроз. Жара стояла умеренная, ночами бывало свежо. Надя и Михаил Строгов чувствовали себя неплохо, и с той поры как покинули Томск успели понемногу прийти в себя от изнеможения.

Что до Николая Пигасова, то он никогда не чувствовал себя лучше. Путешествие было для него прогулкой, приятной экскурсией, на которую он тратил свой отпуск служащего, потерявшего службу.

— Ей-богу, — говаривал он, — это куда лучше, чем отсиживать по двенадцать часов на стуле, выстукивая телеграммы!

К этому времени Михаил Строгов уже уговорил Николая, чтобы тот настроил свою лошадку на более резвый бег. Для этого пришлось доверительно сообщить ему, что он и Надя едут повидаться с отцом, сосланным в Иркутск, и очень спешат добраться до места. Разумеется, переутомлять лошадь нельзя, ведь не исключено, что поменять ее на другую не удастся; но если почаще устраивать для нее остановки — например, через каждые пятнадцать верст, то можно с легкостью одолевать по шестьдесят верст в сутки. К тому же лошадь у них крепкая, в самой породе ее заложено не бояться длительного напряжения сил. Тучных пастбищ вдоль дороги ей хватает, сочная трава растет в изобилии. А значит, можно требовать от нее и сверхотдачи.

Николай внял этим доводам. Его очень взволновала история молодых людей, собиравшихся разделить с отцом долю ссыльных. Ничего трогательнее он и представить не мог. И с добрейшей улыбкой сказал Наде:

— Вот это по-божески! Уж как рад-то будет господин Корпанов, когда увидит вдруг своих детей, — руки сами раскроются обнять вас! Если я поеду до Иркутска, — а теперь это очень даже возможно, — вы ведь позволите мне быть при этой встрече, правда?

Потом, хлопнув себя по лбу, спохватился:

— Но ведь и боль какую испытает, когда увидит, что старший сын, бедняга, — слепой! Ох, как все перемешалось на этом свете!

Так или иначе, но кибитка покатила быстрее, делая теперь, по подсчетам Михаила Строгова, от десяти до двенадцати верст в час. И уже 28 августа путешественники миновали Балайск [102], находящийся от Красноярска в восьмидесяти верстах, а 29-го — Рыбинск [103], что в сорока верстах от Балайска.

На следующий день, еще через тридцать пять верст, они подъезжали к Каинску, селению покрупнее, стоявшему на речке того же названия — мелком притоке Енисея, стекающем с Саянских гор. Поселок этот ничем не примечателен, однако его деревянные избы весьма живописно сходились к площади, над которой поднималась высокая колокольня собора, сверкавшая на солнце золотым крестом.

Пустые избы, в церкви ни души. То же безлюдье и на почтовой станции, и на постоялом дворе. Ни одной лошади в конюшнях. Ни одного домашнего животного в степи. Приказы московского правительства выполнялись неукоснительно. Все, что нельзя захватить с собой, было уничтожено.

При выезде из Каинска Михаил Строгов сообщил Наде и Николаю, что теперь до самого Иркутска из сколько-нибудь значительных городов им встретится только Нижнеудинск. Николай ответил, что это ему известно — хотя бы потому, что в городе есть телеграфная станция. И стало быть, если Нижнеудинск окажется таким же безлюдным, как и Каинск, то ему придется искать себе занятие в самой столице Восточной Сибири.

Путникам удалось вброд и без особых передряг перебраться через маленькую речушку, что пересекала дорогу сразу за Каинском. Впрочем, между Енисеем и одним из его главных притоков — рекой Ангарой, на которой и стоит Иркутск, уже не приходилось опасаться серьезных водных преград, разве что реки Динки [104]. И значит, с этой стороны путешествию задержка не грозила.

От Каинска до ближайшего поселка перегон оказался очень длинным, около ста тридцати верст. Разумеется, были соблюдены все регулярные остановки, «в противном случае, — как выразился Николай, — со стороны лошади мог бы последовать справедливый протест». Уже перед этим с мужественным животным договорились, что через каждые пятнадцать верст ему предоставляется отдых, а когда заключают договор, пусть даже с лошадьми, справедливость требует придерживаться его условий.

Утром 4 сентября, переехав речку Бирюсу, кибитка достигла Бирюсинска.

Здесь Николаю, чьи запасы таяли на глазах, повезло обнаружить в брошенной печи дюжину «погачей» — пирогов, испеченных на бараньем жире, и много вареного риса. Эту добавку присоединили к кумысу, в достатке имевшемуся в кибитке еще с Красноярска.

После подобающей случаю остановки путь был продолжен 8 сентября, после обеда. До Иркутска оставалось не более пятисот верст. Позади ничто не предвещало появления татарского авангарда. У Михаила Строгова было достаточно оснований полагать, что путешествию уже ничто не помешает и через неделю, самое большее — десять дней, он предстанет перед Великим князем.