Стихотворения и поэмы - Юрий Кузнецов

Кузнецов же на лирического героя не полагается вообще. Можно не сомневаться: за Богородицу поет он сам и себе. Малютка-Христос списан с себя же. Если Кузнецову в его поэтических экспликациях понадобится несобственно авторская речь, он ее сведет к минимуму, к какой-нибудь «улыбке познанья... на счастливом лице дурака». Дурак этой улыбкой сказал все, мы все поняли. Если бы он принялся объяснять свои действия, мы бы как читатели оказались в плену его ложного слова, ведь оно до нас дошло бы через уста гения-Кузнецова. Потому в устах гения ни одно слово не должно быть вне истины. И вот в этой духовной аскезе Кублановский сопоставим с Кузнецовым. Не дать миру слов искушения, не стать «падшим ангелом» - вот чем русская православная поэзия конца ХХ века коренным образом отличается от романтической демонологии начала ХIХ века и теургии ХХ.

Два Юрия-победоносца в литературе. Почти ровесники. (1941- 2003, 1947). Разные политические лагеря, разные Союзы писателей. Круг «Нашего современника» и круг «Нового мира». Один сизмалетства по церквям и монастырям, другой из язычества в христианство (перешел ли?). И православие у Кублановского потому духовное, истовое, не важно, грешное и святое - но взрослое; у Кузнецова - душевное, языческое, с песенными мотивами и сказочными образами, безгрешное и несвятое, а наивное, почти детское. Кублановский (истово): «Нет, русской церковью неможно помыкать!» Кузнецов (ударяя по гуслям): «В тридевятом царстве-государстве Красный цвет растет, на радость людям».

Язычники поклоняются матери-земле, потому земля дает им женское, материнское восприятие мира. Если происходит перевоплощение языческих образов в христианские, то лирическим героем может стать, например, богородица.

Солнце село за горою,Мгла объяла все кругом.Спи спокойно. Бог с тобою.Не тревожься ни о ком.Я о вере, о надежде,О любви тебе спою.Солнце встанет, как и прежде...Баю-баюшки-баю.

Солнце встанет над землею,Засияет все кругом.Спи, родимый. Бог с тобою.Не тревожься ни о чем.Дух святой надеждой дышит,Святость веет, как в раю,Колыбель твою колышет...Баю-баюшки-баю.

Веет тихою любовьюВ небесах и на земле.Что ты вздрогнул? Бог с тобою.Не тревожься обо мне.Бог все видит и все слышит,И любовью, как в раю,Колыбель твою колышет...Баю-баюшки-баю.

Юрий Кузнецов. Христова колыбельная

Это не она качает колыбель, а бог любовью колыбель колышет. Сама богородица выступает в данном случае как посредник между богом и Христом. Как божественная София - любовь.

Христос-младенец вздрагивает лишь в третий раз - когда тревожится не о ком-то, не о чем-то, а о ней, богородице, матери-земле, земной любви. И это на общем фоне покоя, сна. Как эпизод в мелодии колыбельной, как вздрагивание младенца во сне, тревога поэта присутственна и телесно ощутима.

У Кублановского «Прощание игумена...» начинается безмятежно, подобно колыбельной Кузнецова, но в процессе перехода от созерцания к размышлениям и выводам тревога нарастает от строки к строке, вместе с ней нарастают напряжение и духовный драматизм, придающие уверенность в том шаге, который предстоит сделать герою:

Гляжу на двор, где строится собор,где иноки и братья тешут камень,несут желтками сдобренный раствор,усердствуют - и чую, дело жизниокончится, должно быть, без меня.

Собор Преображения Господня!Оплот Христовой веры в Соловках!Еще в зачатке каменные стены,еще не все поставлены леса,а я уж вижу мощные апсиды,и ярусы богатых закомар,и звучные кресты на гордых главах.

Но надо ехать. Кончат без меня.И без меня торжественный молебенвпервые в новых стенах прозвучит.Прощай, обитель, в коей я молился,нес послушания, спасался, согрешал.Прощай, родная сердцу солеварняи церковь Богородицы, прощай,с приделом Иоанна. Уезжаю.

Прощай, Святое озеро, всегдадающее для наших трапез рыбу.Прощайте, заповедные леса,никто из иноков не запятнал вас кровьюубитой дичи и не оглушилпредсмертным стоном бедного косого.Так будет впредь.А мне пора в Москву.

Иль впрямь на драгоценную парчутак трудно променять простую рясу?Иван мне письма шлет: «Озолочу!»Я подзову его к иконостасуиль сам взойду на плаху к палачу.

... Иль Грозный думает, что я лишь раб и вша,что я польщусь на сан митрополита,его дары руками вороша,не замечая, сколько перебито?

Нет, русской церковью неможно помыкать!Помилуй, Бог! Чтоб этими рукамия крест давал Малюте целовать?Есть Божий Промысел.Прощаюсь с Соловками.

Юрий Кублановский. Прощание Игумена Филиппа с Соловецким монастырем (1566 год)

С первой строки нет этого резкого прощания, игумен сомневается: «и чую, дело жизни

окончится, должно быть, без меня». Но когда перед его внутренним взором предстает политическая картина Руси, он обретает решимость и называет ее Божьим Промыслом.

Петрарка, первый гуманист Европы, утверждал: "Христос - наш Бог, Цицерон же - кесарь нашей души. Различия признаю,  противоположность отрицаю". Это - гуманистическая, именно ветхозаветная традиция. Не потому ли для Кублановского, ей следующего, Игумен должен был покинуть строительство Собора, что кесарь его души - Иван Грозный поступил негуманно (!), соизволил содеять супротивное христовой целесообразности действо - ввести опричнину? Да, деяния любого кесаря лежат в рамках закона, и объединяются в один общий Закон, возможно, угодный Богу (во всяком случае, противоположность гуманистами отрицается). Но они в рамках Благодати не имеют никакого значения. В этом отношении поступок Филиппа понятен, но неразумен. Строительство собора (служение Богу) - вещь куда более важная, чем обида на человека, пусть даже этот человек взял на себя роль Бога. Измерить ресурсы зла и бесчеловечности здесь, на Земле -  совершено в рамках гуманистической традиции, а она сама, как историческое явление, заслуживает нашего пристального внимания.

«Ну, слабое место заключается в том, что гуманизм - это интеллектуальная конструкция. То есть - это продукт мыслей, продукт умозрений, продукт хорошо выстроенного, логически выверенного мышления, которое не подкрепляется другими сторонами человеческой субъективности - любовью,       состраданием, благодатью», - говорит Павел Гуревич.

И в этом плане термин дегуманизация не представляет из себя явления в культуре нежелательного, более того, в контексте русской православной литературы дегуманизация как reductio ad absurdum умозрений, связанных с гуманистической традицией, вполне уместна. И в дегуманизации, как принципиальном не гуманизме, каковой мы видим в стихах Кузнецова «Я пил из черепа отца...» и др. тоже есть особая русская традиция, отрицание   любви к человеку как виду во имя  любви к божественной премудрости. Отрицание человеческого закона во имя благодати ( в другую сторону, во имя зла, отрицания гуманизма в рамках христианской традиции нет и быть не может).

Кузнецов в своих религиозных стихах описывает земную благодать. Вот детство Христа. Оно – единственное, что свято, и поскольку это единственное – благодатно, о прочем писать не стоит:

<…>Эй, на земле, где целуют друг друга во зло!Славен Господь! Он идет! Его детство прошло.И ничего не оставило людям на свете,Кроме святого трилистника: Будьте как дети!Только о детстве небесные громы гремят,Только о детстве священные кедры шумят.

Юрий Кузнецов. Детство Христа

Детство протекает безмятежно, как детство каждого из нас - с корабликами и материнской песней, с муравейником, который давал почву первым детским размышлениям о суетности жизни:

Звонкая птица пила заревую росу.Мальчик набрелна большой муравейник в лесу.Напоминал муравейник по сущему видуШапку волхваили в знойных песках пирамиду.Всяк, кто видал в неустанном труде муравья,В сердце сказал:— Все мы, Господи, люди твоя.Плотная жизнь копошится, кропает, хватает,Разум блестит, но дыханья ему не хватает.Глядя на это, вздохнула простая душа:— Божья премудростьпостроила дом — и ушла.

Юрий Кузнецов. Детство Христа.