Гренадилловая шкатулка - Джанет Глисон

Таким образом, вскоре мой брат окончательно отдалился от семьи. Я же довольствовалась существованием в Йоркшире, где намеревалась провести всю свою жизнь; в любом случае, мне и в голову не могло прийти, что я вправе рассчитывать на что-то иное. Однако когда брат женился и у него родился третий ребенок, дочь Мэри, он прислал отцу письмо, в котором спрашивал, не согласится ли тот отпустить к нему младшую дочь, то есть меня, с тем чтобы я помогала его жене Кэтрин управляться с детьми. К тому времени мы все уже знали, что он создал себе имя, и потому, получив письмо от своего знаменитого сына, отец не осмелился ему отказать. Он выразил согласие от моего имени, а мне сообщил об этом только вечером накануне отъезда, после ужина. Таким образом, однажды рано утром, в возрасте восемнадцати лет, я отправилась за двести миль в Лондон, в город, который я и не чаяла когда-либо увидеть, к брату, которого до этого встречала всего три раза в жизни.

С Джоном Партриджем я познакомилась прошлым летом. Брат прислал его в дом починить настенный светильник в прихожей. Невестка была занята в детской и наказала мне смотреть за Партриджем, чтобы он добросовестно выполнял свою работу. Ему было девятнадцать лет. Высокий юноша с озорной улыбкой и грустными глазами. Возможно, печаль в его лице и заставила меня позабыть про скованность. Как бы то ни было, он вел беседу в беззаботном тоне, я смущенно отвечала, отчего он еще больше шутил и болтал. Когда светильник был починен и Джон собрался уходить, он вдруг повернулся и пригласил меня на прогулку в Воксхолл в следующую субботу. С испугу я приняла его приглашение.

Читая это, вы, возможно, думаете, что у нас было мало общего. Я родом из скромной семьи со средним достатком; Джон — круглый сирота неизвестного происхождения, из-за чего он очень сильно переживал. Джон, сколько помнил себя, всегда жил в Лондоне; для меня этот город чужой. И все же, несмотря на все различия между нами, наша дружба расцветала. Осенью он заговорил о женитьбе, и с приближением Рождества мы решили объявить моим родным о наших намерениях.

Джон стремился соблюсти все условности, дабы ничто не омрачало нашего будущего счастья. Но мы не знали, как действовать. Следовало ли ему прежде обратиться к моему брату, поскольку тот был моим опекуном и его работодателем, или же вернее было бы просить моей руки непосредственно у моего отца? Я уже сблизилась со своей невесткой Кэтрин и решила искать совета у нее.

Накануне моего внезапного отъезда я поведала ей о наших затруднениях. Она не дала мне повода тревожиться. Тепло поздравила с помолвкой, выразила надежду, что я не сразу оставлю ее дом. Что касается этикета испрашивания руки, она обещала при первой удобной возможности обсудить этот вопрос с моим братом и выяснить у него, как нам быть. Поэтому меня не мучили дурные предчувствия, когда на следующий день брат вызвал меня к себе. И лишь войдя в его кабинет, я поняла: случилось что-то страшное. Его лицо искажала гримаса гнева, и настроен oн был решительно.

Я должна сегодня же покинуть его дом, не сообщая о том ни Партриджу, ни кому-либо другому.

Надо ли говорить, что я была ошеломлена, тем более что после своего резкого заявления он отказался дать какие-либо объяснения. В конце концов, я оправилась от потрясения и стала расспрашивать его. По крайней мере, я вправе знать, чем не угодила ему, ведь мне казалось, что до сих пор мои поступки не вызывали у него нареканий. Но брат упорно отмалчивался. Сказал только, что я вполне справлялась со своими обязанностями, но ему не нравится, что я слишком тесно сошлась с Партриджем.

— Что ж тут удивительного, если мы собираемся пожениться? — смело ответила я.

— На мой взгляд, это совсем неподходящий союз, и я никогда не дам согласия на ваш брак, — заорал он.

Я стала возражать; он еще больше разъярился, все кричал, что мы слишком близки, что Партридж — обычный подкидыш без роду и племени, что его мать как пить дать какая-нибудь шлюха и что такой брак не добавит репутации ни ему, ни мне и вообще навлечет позор на всю семью Чиппендейлов. Преисполненная горем, я громко рыдала, но он не сжалился, решимость его не пошатнулась. Мое отчаяние не тронуло его. Было уже почти два часа. Глухой к моим мольбам и страданиям, он с нескрываемым отвращением укутал меня в плащ и запихнул в наемный экипаж, а сам сел рядом. Мы поехали в «Белый олень» в Холборне, откуда через полчаса отправлялась дорожная карета, следовавшая в Йорк. Не вступая со мной в разговоры, брат оплатил стоимость проезда и посадил меня в карету, но сам уходить не спешил, — очевидно, опасался, что я попытаюсь сбежать. Перед тем как экипаж тронулся, он подошел к окну и сделал последнее предупреждение. Теперь я уже знаю, сказал он, сколь велико его влияние, и посему ни при каких обстоятельствах не должна писать Джону Партриджу. Если я ослушаюсь, ему это скоро станет известно, и тогда он обвинит Джона в воровстве или еще в каком-нибудь вымышленном преступлении, после чего уволит его и позаботится о том, чтобы никто в Лондоне не давал ему работу.

Мне пришлось смириться. Разумеется, я очень хотела написать Джону и объяснить причину своего внезапного отъезда, но я не решалась, поскольку знала, что у него нет родных, которые защитили бы его, а лишившись работы, он останется ни с чем. Я не осмелилась идти против брата. Разумеется, я рассчитывала, что он сдержит свое слово и позволит Джону и впредь спокойно трудиться в его мастерской. Только благодаря вашему письму я узнала, как жестоко он обманул меня.

С благодарностью,

преданная вам

Дороти Чиппендейл.

Второе письмо прислала из Хорсхита Констанция. Оно было написано детским, почти неразборчивым почерком и датировано двумя днями раньше.

Нат,

Я хочу поговорить с тобой с тех самых пор, как мы виделись последний раз. Писать очень трудно, хоть Джон и помогает мне. Это связано с гибелью лорда М. Наверно, все это глупости, но ты, возможно, сочтешь иначе. Как бы то ни было, леди Э. вызывает меня в Лондон, так что я все тебе расскажу. Жди меня в среду в церкви в Ковент-Гарден в шесть часов. Как Элис? Все сохнешь по ней?

Конни.

Я медленно перечитал оба письма, осмысливая значение каждого из них. Послание Конни было невообразимо загадочным и путаным. Рассказ Дороти давал полное представление о событиях, предшествовавших отъезду Партриджа в Хорсхит. Теперь я понимал, насколько был глуп, что сам обо всем не догадался. Зная, как они преданы друг другу, я должен был сообразить, что Дороти могла согласиться бросить Партриджа только в том случае, если бы из-за нее благополучие Джона оказалось под угрозой. Хотя я и прежде подозревал, что Чиппендейл солгал Партриджу, утверждая, что его ухаживания противны Дороти.

Я знал, что Чиппендейл — человек безжалостный, но его поступок по отношению к собственной сестре поразил меня. Что побудило его столь внезапно отправить Дороти из Лондона и уволить Партриджа? Ни он, ни она не сделали ничего дурного, разве что в его понимании любовь — это преступление. Коробило ли его только сомнительное происхождение Партриджа, или его жестокость была рождена завистью? Я подозревал, что неординарные способности Партриджа, его мастерство в исполнении эскизов и изготовлении мебели раздражали и даже настораживали Чиппендейла. Возможно, он испугался, что Партридж, породнившись с ним, станет претендовать на его место в мастерской. Поэтому он выдворил из дома сестру и прогнал Партриджа, предположив, что тот попросту исчезнет, начнет где-нибудь другую жизнь, и их пути больше никогда не пересекутся.

Разумеется, это было глубокое заблуждение. Лишенный твердой опоры в жизни, Партридж неминуемо цеплялся бы за то малое, что имел, хватаясь за любую подвернувшуюся возможность. Он знал только свое ремесло, и потому, когда мадам Тренти случилось встретить Партриджа в тяжелое для него время, он с готовностью принял ее выдумку о том, что Монтфорт — его отец, и отправился в Хорсхит искать признания и финансовой поддержки, дабы основать собственное дело. Однако, в силу трагических обстоятельств, не только Монтфорт не признал его, но произошло еще нечто такое, что привело его к гибели, и он замерз в ледяном пруду.

Теперь я знал, что погнало Партриджа в Хорсхит, но мне по-прежнему было неясно, почему его убили. По версии Фоули, Партриджа могли убить, потому что кто-то считал его сыном Монтфорта. Я не был согласен с его суждением. Не существовало документальных свидетельств того, что мадам Тренти, как она утверждала, состояла в законном браке с Монтфортом. С ее стороны это, вне сомнения, был очередной вымысел, которым она пользовалась, чтобы вызвать к себе участие. Какие законные права могли быть у незаконнорожденного ребенка, даже если он знал, кто его отец? Никаких.

Я вспомнил увечья Партриджа. Не исключено, что они более символичны, чем я думал. Искалечить руку ремесленнику — значит обречь его на нищету, даже если раны окажутся не смертельными. Он больше никогда не смог бы работать.