Пиковый туз - Стасс Бабицкий

отсюда. Сыщик подцепил витой шнурок, явно из тех, что обычно держат занавески на окнах кареты. Затупившееся лезвие елозило по веревке. Так шамкающий старик или беззубый младенец вгрызаются в яблоко – мусолят, а прокусить не могут.

В рельсах, между тем, появился визгливый зуд, словно облако мошкары запустили в водосточную трубу. Мармеладов приложил руку и почувствовал вибрацию, с каждым мгновением нарастающую. Близко, уже близко! Он снова начал пилить. Гвоздь норовил выскочить из вспотевших ладоней. Шнур расползался на тонкие нитки, они рвались под нажимом и завивались в кудряшки. Еще чуть-чуть. Секунда!

– Оставьте!

Те же слова. Тот же голос. Французы называют это déjà vu. Князь подошел со спины, в его руке поблескивал револьвер Шамело-Делевинь, серебристый, с восьмигранным стволом. Любимое оружие карабинеров принца Монако. Стреляет без осечек, а промахнуться с двух шагов невозможно.

– Она должна умереть. Нынче же! И если вы спасете ее от паровоза… Тогда я сам… Застрелю!

Владимир захлебывался, скручивал пружину, спрятанную глубоко внутри. Убеждал себя набраться мужества и спустить курок. Быстряков не поможет – он не глядит в их сторону. Распутывает ремень в упряжи, чтобы отвести лошадей подальше, на безопасное расстояние. Да и что он сделает? Пробежит двадцать шагов быстрее пули? Это вряд ли. Князь пристрелит его от испуга, повернувшись на звук шагов. Останется пять патронов, а убивать будет легче – второй раз, в кровавом тумане, голова еще подумать не успеет, а вот уже и третий, четвертый… Нет, надо отвлечь парой молодого дворянина. Все они, как правило, тщеславны, эту карту и разыграем!

– Удивительно! Вы сумели отыскать Анну раньше полиции. Раньше меня, – добавь-ка больше смирения в голос, пусть соперник растает. – Вы обошли всех.

Попался! Заалели щеки. Грудь надулась, как зоб у индюка. Но лучше похвальба, чем пальба.

– Элементарно, сударь. Элементарно! Эта стерва написала Ожаровскому про свидание в беседке. Хотела зарезать, да не вышло! Здзислав мне записку передал, а я смотрю: бумага-то фирменная! Тиснение по краю, должно полагать, буквы иголкой набиты – «Ноблесс». Это довольно хорошая гостиница на Арбате. Поехал к ним, справился: нет никакой Анны в нумерах. Пришлось тряхнуть кошельком. За пару монет портье признался, что бумагу иногда ворует и продает за гроши брату, который в клоповнике работает. А тот подкладывает ее своим постояльцам, вдруг у кого нужда возникнет сочинить корреспонденцию. Мне оставалось записать адрес этой трущобы…

Дуло револьвера опустилось вниз. Тяжелый, замаешься долго держать в вытянутой руке. Апраксин расслабился, но не сводил с сыщика пристального взгляда. А рельсы дрожали сильнее. На холме появилась тупоносая махина и, перевалив за край, понеслась по широкой дуге. Прямо на них. Князь этого не замечал и, чтобы не дать ему обернуться, Мармеладов раскидал целый ворох вопросов:

– Вы ради графа готовы жизнью рисковать, а Здзислав… Это имя Ожаровского? Не знал… Почему же он не стоит подле вас? Не помогает устранить угрозу вашему будущему?

Выдержал паузу и добавил жестким тоном:

– Может, он вас не любит?

В следующее мгновение произошли сразу несколько событий. Бывают такие секунды – тягучие, вязкие. Переломные моменты.

На пригорке машиниста ослепило солнце, плавно стекающее к горизонту. Когда проморгался, заметил на рельсах лакированную коляску, без лошадей и пассажиров. Глупая шутка? Или грабители вздумали остановить поезд? В любом случае, тормозить на съезде себе дороже. А деревянная повозка не преграда, от удара железного кулака в хлам развалится. Надо свистнуть, для острастки ащеулов[124].

Услыхав громкий звук, Апраксин обернулся – как раз вовремя, чтобы уклониться от разлетающихся во все стороны обломки. Смерть несется на полных парах, нужно поскорее убраться с ее пути. Ничего, этому дьяволу ехать еще больше двадцати шагов. А человеку только ноги согнуть и прыгнуть. Ну же! Ну! Двадцать шагов – приличная дистанция, мужчина проходит ее за три удара сердца. Или за два, если торопится. Но паровоз… Скользнет так быстро, ретивое и стукнуть не успеет. Замрет навек.

Князь оцепенел, не в силах двинуться с места.

А Мармеладов схватил девушку в охапку и потащил в сторону от железной дороги, натягивая подпиленный шнурок в надежде, что тот не выдержит и лопнет. Повезло. Поезд пронесся, взметая волосы и обжигая горячим паром. Сыщик разглядел щербатое колесо с двумя выбитыми спицами. Успел подумать: «именно оно через миг меня бы отутюжило», и упал в душистые травы, крепко прижимая к себе Анну.

Машинист успел заметить людей и, перемежая матюги с молитвой, дернул тормозной рычаг. Во чреве паровоза взвизгнули буксы, заскрипел кривошип. Колеса резко встали, выворачивая сцепные дышла, будто заламывая руки от горя. Но огромную махину потянуло дальше. Прежде чем окончательно остановиться, «двойной Ферли» издал тоскливый свист, извиняясь за то, что подмял под себя напуганного дворянчика.

Быстряков подбежал к сыщику.

– Ох, барин, дела! – возбужденно тараторил он. – Кошмарное зрелище, а вместе с тем завораживает.

От вагонов бежали ливрейный слуга и кочегар, из ельника вынырнул кучер.

– Вот где они, выходит, карету спрятали! Ежели мы их экипаж заберем, на время… А моих лошадок позади привяжем… Не верхом же нам в Москву ехать?!

Мармеладов смотрел не на карету, а в другую сторону. Из вагона вышел седой господин в древнем камзоле. Лакей помог ему спуститься по ступенькам, а дальше старик опирался на трость. Князь Апраксин тешил свое любопытство, не имея точного представления, кого раздавил поезд. Через минуту он упадет на колени и заголосит, по-бабьи всплескивая руками, над телом родного сына, единственного наследника паровозной империи.

– Надо убираться отсюда, пока эта компашка на нас не набросилась, – шепнул Ефим.

– Верно. Отнеси барышню, осторожнее, как хрустальную. А я догоню.

XLI

В карете Мармеладов, наконец, рассмотрел лицо Анны. Прежде и впрямь достойное кисти Брюллова, теперь же безнадежно-высохшее. В пепельных глазах еще можно было заметить или, скорее, предположить отблески недавнего огня, но губы сжались в тонкую щелочку и стали серыми. Девичья припухлость щек растаяла, как снежные сугробы, а от левого виска к подбородку тянулся уродливый шрам.