Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию - Александр Дюма

Следствие вскоре позволило установить, что только в Риме семь тысяч человек замешаны в этих мерзостях. Всюду поставили стражу, провели ночные проверки; целую толпу женщин, которых обнаружили среди задержанных, отослали к их родителям для домашнего наказания. Из Рима очистительный террор распространился на всю Италию: по сигналам с мест, консулы прочесывали город за городом».

Так вот, эти секты, вместо того, чтобы угасать, каждый день плодят в России новообращенных. В Москве мы снова наткнемся на раскольников, которых, повторяем, насчитывается 11 миллионов среди населения всея Руси.

Мимоходом мы сказали пару слов о Красном дворце, сегодня окрашенном в желтый цвет, о старой императорской резиденции, ставшей Инженерной школой. Он высится за Летним садом, на другом берегу реки Фонтанки, через которую переброшен мост. Построить его велел Павел I, как и казарму знаменитого Павловского полка, куда могли попасть только курносые, потому что это был полк императора, а император имел вздернутый нос. Дворец и казарму соединял подземный ход.

Дворец покрасили в красный цвет в память о капризе любовницы Павла ― носить красные перчатки. Любовницу звали Анна Лопухина. Она происходила из рода несчастной Евдокии Лопухиной ― первой жены Петра Великого, матери Алексея, которая увидела сына после того, как ему сделали кровопускание из рук и ног, посаженного на кол любовника и четвертованного брата, уж не считая, что Петр велел перепилить надгробный камень другого ее брата, опоздав перепилить ему шею.

Павел был без ума от любовницы. Ее отец ― генерал сената, то есть министр юстиции ― возымел желание, какого не было у Нарышкиных, хотя обе фамилии, Нарышкины и Лопухины, были императорскими; он захотел стать графом. Однажды, подталкиваемая своим отцом Анна попросила Павла I оказать ему эту милость.

― Хорошо! ― сказал тот. ― Вижу, к чему вы клоните; хотите стать графиней; ну, хорошо, вы будете княжной, моя прелесть!

И на следующий день, 18 января 1799 года, Лопухины стали князьями.

У Павла I были фантазии такого рода, и он иногда забавлялся тем, что заставлял взбегать по ступеням социальной лестницы, гражданской или военной некоторых счастливцев, по своей прихоти, за время, меньшее, чем требовалось, чтобы заполнить и подписать дипломы.

Однажды он совершал прогулку в открытой коляске; увидел идущего прапорщика, лицо которого ему показалось симпатичным. Он остановил экипаж и сделал знак прапорщику подойти. Когда Павел пребывал в гневе или радости, его лицо приобретало жуткое выражение. Прапорщик приблизился, весь дрожа.

― Кто ты, труха и пыль? ― спросил Павел.

Павел величал пылью своих подчиненных, несмотря на их ранги. И кто же, если не пыль, любой перед суверенами, которые могут все?

Пыль ответила:

― Покорнейший прапорщик полка вашего величества.

― Врешь, ― отозвался император, ― ты ― младший лейтенант; садись сюда!

И он указал молодому человеку на заднее сидение в своем экипаже, приказав слуге уступить ему место. Молодой человек поднялся в коляску, И она покатила дальше. Шагов через 20 император оборачивается.

― Ты кто? ― спрашивает молодого человека.

― Младший лейтенант, sire, благодаря милостям вашего величества.

― Врешь, ты ― лейтенант.

Еще через 20 шагов император оборачивается вторично.

― Ты кто? ― опять спрашивает он.

― Лейтенант.

― Врешь, ты ― капитан.

К дворцу прапорщик прибыл генералом. Если бы Красный дворец располагался на сотню шагов дальше, то прапорщик подъехал бы к нему фельдмаршалом. 

Были у Павла и странные привязанности; примером тому генерал Копьев. Этот Копьев выступал в роли маленького пажа у Павла, когда тот сел на трон, и находился при нем все время от гатчинской ссылки до обретения всемогущества. Маленький паж был беден, но искрился остроумием. Грозный взгляд Павла, не пугавший его, когда тот был великим князем, не вселял в него страха и тогда, когда Павел стал императором всея Руси.

Павлу постоянно было душно; когда он находился один в своей комнате, он мерял ее большими шагами вдоль и поперек, затем подходил к окну, сам распахивал его, полной грудью вдыхал свежий воздух, притворял раму, подходил к своему столу, брал порцию табаку на манер великого Фридриха ― Павел I, как и Петр III, был фанатиком короля Пруссии ― закрывал табакерку, клал ее на стол, снова ходил, задыхался еще больше, опять подходил к окну, открывал его, дышал, вторично закрывал окно, вновь брал порцию табаку, и все это повторялось до бесконечности.

Табакерка была его фавориткой. Без приказа императора, никто не смел ее касаться. Тот, кто прикоснулся бы к ней, был бы на месте поражен молнией ― ни больше ни меньше ― и даже сильнее, наверняка, чем если бы он схватился рукой за святой нимб.

Копьев же однажды заключил с товарищами пари ― не только тронуть священную табакерку, что было бы преступлением лишь против табакерки, но взять из нее порцию табаку, что станет уже преступлением против его величества. Предприятие казалось настолько невозможным, что побились не обычным, а двойным закладом, как на скачках, когда иные зрители почти уверены, что выиграют. Копьев тоже не мог упустить выигрыша ― бог знает, каким чудом! Копьев уповал на свою счастливую звезду: не раз уже его проделки смешили императора, а император не смеется часто. Другой вошел бы, пока Павел стоял спиной к двери, другой наинежнейшим образом открыл бы табакерку. Копьев вошел, когда император направлялся от окна к двери; входя, он позволил скрипеть двери, сапогам и паркету; подошел к табакерке на столе и раскрыл ее с таким же щелком, какой 50 лет спустя понадобился, чтобы столь мощно содействовать успеху пьесы l’Auberge des Adrets (фр.) ― Корчма Адре; дерзко погрузил в нее два пальца, ухватил приличную порцию табаку и, вопреки рекомендации цивилизованного мира детям и благовоспитанным людям, шумно втянул ее через нос.

Император, глядя на то, что он вытворяет, пришел в изумление от его дерзости.

― Что ты там делаешь, плутишка? ― вымолвил он, наконец.

― Ваше величество видит, что делаю; беру табак.

― Зачем ты его берешь?

― Затем, что подле вашего величества нахожусь на страже со вчерашнего вечера, и бодрствовал всю ночь ― выполнял свой долг, не смыкая глаз; затем, что чувствую, что засыпаю и предпочитаю быть наказанным за непристойное поведение, нежели допустить нарушение моих обязанностей; я взял щепоть табаку, чтобы не уснуть.

― Ладно, ― сказал Павел, смеясь, ― раз уж ты взял табак, мошенник, бери его вместе с табакеркой.