Перо и скальпель. Творчество Набокова и миры науки - Стивен Блэкуэлл

Такие аберрации в умственных характеристиках человека сами по себе представляют разрывы в самовыражении природы – нарушения, которые эквилистский режим Падука хочет уничтожить, чтобы создать идеально гладкое, однородное равенство. Начинание Падука – прекрасный пример того, как извращенная идея («равенство») ведет к созданию программы, полностью противоречащей фактам реальности (таким как неравенство, прерывность, непредсказуемость). Если исследовать мир как подлинный ученый, изучая индивидуальные примеры и крайние выражения природы наряду с ее усредненными образчиками, то у исследователя развивается чуткость к сложности системы, к взаимосвязанности и взаимозависимости всех ее частей. Тогда выясняется, что равенство полностью противоречит природе, для которой характерна дифференциация – свойство, глубоко изученное Набоковым в ходе исследования обширных групп подвидов. Природа – это сплошные разрывы, ухабы и ямы; уничтожить их – значит действовать вопреки реальности и игнорировать красоту, которую несет в себе разнообразие природы.

Набоков писал о «Ревизоре» Гоголя: «Пьеса начинается с ослепительной вспышки молнии и кончается ударом грома. В сущности, она целиком умещается в напряженное мгновение между вспышкой и раскатом» [ССАП 1: 434]. Из этой образной иллюстрации видно, как завораживала Набокова сама идея пропасти между причиной и следствием. В выбранном им примере пауза, или «напряженное мгновение», легко объясняется разницей в скорости света и звука. Тем не менее пауза не может тянуться два часа или достаточно долго, чтобы вместить всю длительность пьесы. Этот видимый промежуток становится символом интуитивно угаданных или воспринятых трещин в любых причинных цепочках, независимо от того, насколько очевидны звенья между событием и реакцией.

Каковы бы ни были законы причинности и непрерывности в природе, по мнению Набокова, исключениями, перебоями и разрывами управляет более глубокий закон. Его суть, возможно, недоступна нашему восприятию и рассудку, но ключи к неполноте причинности очевидны для внимательного и непредубежденного человека. Об этом говорят все произведения Набокова. Интуитивные догадки писателя подтверждали или по меньшей мере разделяли такие физики, как А. Эддингтон, Дж. Джинс, Н. Бор и В. Гейзенберг, а также философы науки Э. Мейерсон, Ф. Франк и другие. Постоянное осознание этого имплицитного, хотя и непостижимого закона помогает ученым уберечься от чрезмерной веры в силу своих методов и непогрешимость собственных открытий – иными словами, защищает их от спеси. Исследуя эти метапричинные явления как научными, так и эстетическими методами, Набоков помогает наметить основные пути для эффективного научного исследования и поиска знаний.

Заключение

Наука, искусство и этика

Дело в том, что исчезла граница между вечностью и веществом…

Око, 1939[319]

На протяжении этой книги я отстаивал концепцию, согласно которой Набоков отвергал детерминизм и даже причинность как фундаментальные признаки бытия[320]. Он утверждал, что эволюционное развитие не зависит исключительно от механизмов естественного отбора; история сознания не подчиняется каким бы то ни было детерминистским законам; известный нам «физический» мир имеет тенденцию включать в себя узоры и зияния, которые скорее можно назвать метафизическими. Я заявлял, что по сути своей Набоков был убежденным идеалистом и признавал возможности, которые таит в себе мир за пределами чувственного опыта. Такие утверждения не ожидаешь услышать об ученом, хотя, как мы уже убедились, среди крупных ученых у Набокова были предшественники с такими же метафизическими воззрениями (У. Джеймс, О. Лодж, А. Эддингтон и несостоявшийся физик А. Бергсон – и это далеко не все). Здесь, в «Заключении», я рассматриваю парадокс ученого-антикаузалиста, одновременно помещая Набокова в контекст более поздних дискуссий «наука против антинауки» и утверждая, что место Набокова в первом лагере, а не во втором. После этого я покажу, как основные положения этого исследования влияют на наше понимание самых важных интерпретаций набоковского творчества и какие последствия это несет и для читателей, и для ученых.

В первые десятилетия XX века физики, работавшие над субатомной и квантовой теориями, столкнулись сначала с прерывной природой энергии, затем – с непознаваемостью полных данных о субатомных частицах, а также с корпускулярно-волновым дуализмом материи[321]. Результаты этих открытий были столь обескураживающими и алогичными, что самим ученым приходилось основательно ломать голову над тем, что бы это значило[322]. Когда некоторые физики начали популяризовать новые теории или давать им философские оценки, разгорелись дебаты о «пределах прочности» закона причинности с учетом принципиально неопределимого и непредсказуемого поведения субатомной материи. Почти во всех популярных трактовках новой науки поднимался вопрос о причинности: окончательно она умерла или еще сопротивляется? Смерть каузальности провозглашали Дж. Джинс и А. Эддингтон; Н. Бор также высказывал сомнения в причинности в жестких рамках субатомных явлений, в то время как В. Гейзенберг и А. Эйнштейн заняли противоположную позицию (хотя Эйнштейн усмотрел антикаузальную подоплеку квантовой теории уже в 1917 году, что привело его к стойким сомнениям в верности последней)[323]. Все эти революционные перемены в сочетании с теорией относительности Эйнштейна подготовили почву для скептицизма Набокова по поводу формулировки и непреложности «известных» законов природы[324].

Набоков вошел в науку как страстный наблюдатель, уделяющий пристальное внимание деталям. Его подход к лепидоптерологическим исследованиям начался с попытки классифицировать ранее не описанные виды, а это можно было выполнить, лишь достигнув тончайшей восприимчивости к морфологическим характеристикам насекомых. Хотя мы знаем наверняка, что Набоков живо интересовался эволюционной теорией и охотно спорил с теорией естественного отбора, нам неизвестно, когда именно он прочитал труды Дарвина. Конечно, многое он должен был узнать еще в Тенишевском училище, в рамках учебной программы по биологии: в школе имелись специальные материалы и даже наглядные пособия по эволюции и мимикрии[325]. Однако что заставило Набокова усомниться в правильности или полноте теории естественного отбора, пока остается неясным. До романа «Дар» в его писаниях не просматривается четких следов возражений Дарвину (если только целиком не согласиться с моим анализом «Подвига» в главе 2). Если мы воспримем метафизические выражения в набоковском письме к матери буквально (о том, что художники/писатели, изначально «маленькие плагиаторы», иногда дополняют «Богом написанное» новыми ценными украшениями)[326], то увидим в них явственную основу идеалистического подхода к природе. С другой стороны, подобные излияния слишком редки, чтобы понять, не являются ли они просто фигурами речи; к тому же в письмах Набокова или приватных материалах просто-напросто недостаточно информации, чтобы заключить, был ли Набоков в частной жизни деистом или хотя бы теистом. Формулировки в «Отцовских бабочках» отчетливо указывают на идеалистический, возможно, пантеистический взгляд на существо природы – но это все же художественное произведение. В совокупности высказывания Набокова о дарвинизме, – художественные, автобиографические и научные, – демонстрируют последовательное стремление встраивать научное, земное знание в более