Страшный Тегеран - Мортеза Каземи

За год у них три раза переменились жильцы. Первый жилец был ахонд, который каждый вечер приводил к себе в комнату женщину с улицы, называя ее своей «сигэ». Это так не вязалось с образом жизни матери и дочери, что они почтительно (а в душе желая ему провалиться) попросили благочестивого священнослужителя уехать. Через два дня появился новый жилец. Это был азербайджанец, житель Тавриза, впрочем, отлично говоривший по-персидски. Войдя, он заявил:

— Уж вы, пожалуйста, не бойтесь сдать мне комнату. Вы не думайте, что я не женат. Я женился еще при «малом самодержавии», и жена всегда со мной, во всех путешествиях. Только теперь на дороге беспорядки, шахсевены грабят, доходили даже до Мианэ, так что я пока приехал один. Условились с женой, что она после приедет. Вчера ходил к Мечети Шаха и заказал написать письмо насчет ее приезда.

Мать и дочь, в жилах которых текла еще прежняя иранская кровь, не умея сами лгать, считали, что и другие не лгут. Не желая в эту зимнюю стужу прогонять азербайджанца и обижать его жену, они сдали ему комнату.

Каково же было удивление девушки, всегда сидевшей дома и видевшей всех, входящих в комнату азербайджанца, когда она увидела, какие гости к нему начали ходить. Все они были, как один, безусые юноши, не свыше семнадцати лет, с вьющимися кудрями, торчавшими из-под шапочки.

Но так как старый азербайджанец со своими юными гостями вел себя весьма тихо, — оттуда не долетало никаких звуков, кроме утренних молитв старика, — мать и дочь мирились с этим и все ждали приезда его жены.

Как-то ночью — непонятно, по какой причине — между женившимся еще при «малом самодержавии» азербайджанцем и его гостем началась ссора, в комнате его поднялся крик, и девушка, только что потушившая лампу и собравшаяся спать, услышала, как гость говорил:

— Ты обещал двенадцать кран! Значит, и давай двенадцать кран!

А азербайджанец отвечал:

— Тише, тише! Я не говорил «двенадцать кран», я сказал один туман. Там, возле ресторана.

Гость вдруг повысил голос:

— Ну, нет! Это тебе не тот раз! Теперь я тебя оскандалю. Давай двенадцать кран, слышишь?

А вслед за этим раздался звук пощечины и крик гостя.

Мать вскочила.

— В чем дело?

Драка в комнате азербайджанца продолжалась. Гость и хозяин, схватившись друг с другом, извергали ругань и неприличные слова на турецком и персидском языках. И, как может себе представить читатель, оба находились в этот момент в самом непристойном и смешном виде.

Как бы там ни было, старушка, подойдя к двери, закричала:

— Да что вы там делаете? Почему в такое время спать не даете?

Дочь тоже подошла и кричала с ней вместе.

Рассвирепевший азербайджанец не выпускал гостя и продолжал колотить его по лицу и по голове. Гость, насколько мог, защищался. Так как крик старушки и девушки становился все сильнее, азербайджанец и гость, из страха, как бы не дошло до чего-нибудь похуже, затихли. Слышно было только, как гость сказал: — Ладно, завтра увидим!

А азербайджанец закричал:

— Завтра? Нет, пока ты мне деньги не вернешь, я тебя отсюда не выпущу!

Тут старушка не выдержала, изо всей силы дернула дверь и закричала:

— Это что такое! Как это можно по ночам кричать! Мне такого жильца не нужно. Ишь ты! Если бы ты не был из монархистов и не женился при «малом самодержавии», я бы тебя тут же ночью выгнала. Чтобы не позорить тебя перед неверными «мэшрутэчи», позволяю тебе остаться до завтра, но завтра к вечеру чтобы тебя не было. Моя дочь не желает слушать эти крики. Вон! И пусть твои два тумана мордешур заберет.

Старушка была раздражена до крайности. Но она не любила мэшрутэ и, видя в том, что азербайджанец женился при самодержавии, хотя и при «малом», доказательство его монархических убеждений, не хотела ему больше досаждать.

А азербайджанец и гость, придя немного в себя, свернулись в уголке и притихли.

Рано утром азербайджанец, вместе с гостем, ушел, а под вечер явился, забрал свои вещи, заплатил квартирную плату и уехал.

— Остерегайся таких людей, — говорили соседи, слышавшие всю эту ночную возню и крики и узнавшие от старушки, что там происходило, — с ними беду нажить можно.

И после этого старушка, из боязни азербайджанцев, женившихся при «малом самодержавии», отказывала всем азербайджанцам вообще, желавшим снять комнату. Комнаты целый месяц стояли пустыми.

Наконец через месяц пришла какая-то старая, приятного вида женщина. Еще румяное, но уже увядшее от забот лицо ее говорило, что когда-то она была очень красивой.

Девушка, — ее звали Джелалэт, — в это время, сидя у края бассейна, мыла свои прекрасные руки. Как только она увидела эту женщину, она сразу ощутила какое-то странное влечение к ней. Джелалэт улыбнулась и спросила:

— Что вам угодно, ненэ-джан? Глядя в улыбающееся лицо девушки, старушка тоже улыбнулась.

— Правда, доченька, что у вас сдаются две комнаты?

Джелалэт показала ей комнаты. Видно было, что старушке они нравятся. Тогда девушка пригласила ее в комнату матери.

— Пожалуйте, выкурите с мамой кальян.

Мать Джелалэт, редко выходившая из комнаты, обрадовалась гостье. Улыбнулась:

— Пожалуйте, садитесь, пожалуйста.

Женщина сказала:

— Мы с сыном живем в конце Большого Базара. Так как сын мой теперь имеет лавочку на Хиабане Казвинских Ворот, и ему каждое утро рано надо ходить в лавку, он хочет поселиться поближе. Комнаты у вас хорошие, и, если цена недорогая, я их найму.

Мать Джелалэт сказала:

— В цене-то сойдемся. Я только должна знать, не такие ли вы, как прежние жильцы...

В эту минуту в комнату вошла Джелалэт с кальяном и вмешалась в разговор.

— Ну, нет, мама, не все же люди одинаковы.

Мать Джелалэт, потерявшая из тринадцати детей двенадцать. — кого из-за оспы, кого из-за скарлатины, родимчика, тифа, а кого потому, что «упал в хоуз», — оставшись с одной Джелалэт, обожала дочь. Она тотчас сказала:

— Ну, раз ты так говоришь, значит, и отлично. А цена комнат два тумана.

Вечером женщина принесла задаток, а утром явилась с носильщиками и вещами и с этого дня поселилась с сыном в этих комнатах.

Сына, кроме как по утрам и в праздники, дома не было. Вечером, около заката солнца, он аккуратно приходил домой, понурый, неся в завязанном платке хлеб. А в три часа по заходе солнца он уже спал.

Мать и дочь были довольны жильцами, жильцы тоже чувствовали себя хорошо, и так текла их жизнь, тихая и ровная. Но, должно быть, юноше не суждено было долго наслаждаться тишиной.

Как-то утром, когда он собирался, как всегда, выйти за ворота, он случайно поднял голову и вдруг увидел за стеклом двери девичье лицо и два смотревших на него блестящих глаза. Застенчивость и правила приличия, которым, — правильно или неправильно, — обучила его мать, повелевали ему в ту же минуту отвести от девушки глаза. Но, должно быть, какая-то другая сила не позволяла ему это сделать. Не соображая, что он делает, и не боясь, что может нажить неприятность, он во все глаза глядел на девушку. Он глядел на нее так долго и в глазах его отражалось такое влечение к ней, что девушка, наконец, не выдержала и засмеялась. Тогда засмеялся и он.

Через минуту юноша был за воротами, хотя ноги отказывались его нести.

В этот день ему не работалось, и маленькому ученику его показалось, что у мастера путаются мысли. Так оно в действительности и было: то и дело перед ним вставало прекрасное лицо Джелалэт и ее неодолимо влекущие глаза. Вечером, не дождавшись, пока стемнеет, он запер лавку и со странной поспешностью побежал домой. Что делать? Он не имел права войти к ней в комнату, да, кроме того, он стеснялся своей матери.

Но, по счастью, когда он постучал в ворота, вместо матери, которая ему всегда отворяла, он увидел Джелалэт. Она открыла калитку, улыбнулась ему и сказала:

— Салям!

Юноша покраснел до корней волос. На висках у него забились какие-то жилки, сердце захватило. Язык не слушался его, так что он не мог ответить на ее «салям». Как сумасшедший, он побежал в свою комнату, схватил кувшин с водой и стал пить.

Удивленная его поведением и, пожалуй, немного обиженная, Джелалэт грустно поплелась к себе, решив, что у юноши, должно быть, «не все дома».

Она и не подозревала, какой след оставила в сердце юноши молния ее глаз, не знала, какому недугу она его подвергла. Не знала она и того, что первый миг любви всегда возвещается усиленным биением сердца.

Стыд и скромность, которых не терпит Венера, богиня, разрешающая в этих случаях без обиняков обнять и поцеловать прямо в губы, мешали юноше еще раз выйти во двор.

Странно было его положение в этот вечер: он не знал, печалиться ли ему, — для печали как будто и не было причины, — или радоваться. Во всяком случае, после происшедшего он никак не мог успокоиться. Поговорив немного с матерью и поужинав, он быстро забрался в постель.