Путь Никколо - Дороти Даннет

По краям каналов вода была темной и жидкой от тепла домов, и кошки охотились вдоль нее, ожидая, пока на поверхность за глотком воздуха выглянет полусонная рыба, и там же, как каждую зиму, виднелась детская одежонка на шестах, воткнутых в берег, промерзшая и застывшая.

Беднякам непросто было одевать своих малышей, но к этим вещам никто не прикоснется: по крайней мере, до тех пор пока не отыщутся родители утонувшего ребенка, и не узнают его имя. Разумеется, порой это был младенец, и тогда на шесте не оставалось никакой одежды.

Он миновал Журавля, нынче поутру стоявшего в бездействии, и хотя мастеровые признали его, несмотря на синий дублет, он лишь весело помахал им рукой и прошел мимо. Не годится заставлять демуазель ждать. Ворота, ведущие к дому, оказались открыты, но какие бы товары ни привезла с собой вдова из Лувена, все было уже разобрано и убрано прочь. Во дворе Клаас завидел людей, с которыми болтал накануне, но сегодня они на него даже не обернулись. Удивительно, но они вообще ни на что не обращали внимания.

То же самое и в доме. На другом конце коридора он заметил повара вдовы. Он тут же заторопилась прочь. Дурной знак. Не появился даже Хеннинк, чтобы сказать Клаасу, куда ему явиться.

Здравый смысл подсказывал, что она не примет его в своей гостиной, как это сделал ее сын. Буря, что бы ни послужило ее причиной, должна была разразиться в кабинете. Он подошел к двери и, не услышав ни звука, осторожно постучал.

— Демуазель!

Одного слова было достаточно, чтобы она его узнала.

— Войди, — донесся голос Латери Феликса.

И здесь также было достаточно единственного слова.

Он взглянул на засов в своей руке, задвинул его, точно пружину катапульты, и вошел внутрь. Она сидела за столом; лицо, подобно голосу, было ледяным и застывшим. Рядом сидел мужчина.

Он усмехнулся.

— Возможно, ты сделаешь вид, будто не знаешь, кто я такой?

Это приходило ему в голову, но он тут же прогнал эту мысль. Не было никаких сомнений, кто перед ним, хотя они никогда и не встречались лицом к лицу. Мужчина чуть за пятьдесят, такой крупный и тучный, что с трудом помещался на стуле. Плащ, подбитый куньим мехом, ниспадал до самого пола Многочисленные подбородки утопали в слоях муслина и меха на мощных плечах. Шляпа, похожая на двойное тележное колесо, была обмотана тканью и снизу на тулье несла украшенный эмалью и самоцветами герб. Тот же герб украшал и цепь на плечах. Крупное розовощекое лицо; маленький рот; блестящие глаза.

Джордан, виконт де Рибейрак, богатый и влиятельный французский негоциант, который присутствовал, по слухам, на осеннем банкете, что давали в честь капитана фландрских галер. Да, никаких сомнений, монсеньор де Рибейрак: отец-француз шотландского вельможи Саймона.

Никто не произнес ни слова. Глаза толстяка, не отрывавшиеся от Клааса, поблескивали.

Наконец бывший подмастерье заметил:

— Вас знают все, монсеньер. Толстяк повернулся к вдове.

— И даже в лице не изменился! Видите? Вы хорошо обучили его, демуазель. Этот юнец просто воплощенная сдержанность. Как мне сказали, он отзывается на славное деревенское имя Клаас?

Сверкающие глазки уперлись в Марианну де Шаретти, и она с враждебным видом выдержала этот взгляд. На ней, заметил Клаас, было платье, жесткое, точно футляр, а волосы надежно упрятаны под плотный чепец. Она была очень бледна, лишь два ярких пятна горели на щеках, а синие глаза сверкали, словно ляпис-лазурь.

— Деревенское? — переспросила она. — Клаас, — это лишь укороченная форма имени Николас.

— Ну, три слога для него — это, пожалуй, чересчур, — заявил месье де Рибейрак. — Фламандское имя куда больше подходит ремесленникам.

— Совершенно верно, — согласилась вдова. — Наши ремесленники стоят куда больше, чем аристократы в других землях, однако Клаас отныне к ремесленникам не принадлежит.

Она сидела совершенно неподвижно, держа в узде, но не скрывая свой гнев. Клаас взглянул на нее, затем перевел глаза на мужчину. Очень опасного мужчину.

— Так что же? — удивился толстяк. — Он заделайся бюргером после своего очередного подвига? Некие весьма странные люди выбрали его в качестве мальчика на побегушках. Так что же, паренек, ты быстро бегаешь?

— Если нужно, то да.

— И разносишь письма Медичи. И другим. Вскрываешь их, да? — полюбопытствовал толстяк.

— Не могу: ведь они зашиты, а затем запечатаны.

Взгляд ледяных глаз уперся в него, а затем, оценивающе, — на руки, висевшие по бокал:

— Я склонен тебе поверить. И, разумеется, даже если бы ты и вскрыл их, то ведь все равно не смог бы прочесть.

Глаза демуазель вспыхнули, но он не нуждался в дополнительных предупреждениях.

— Я умею читать, — как ни в чем ни бывало заявил Клаас.

— Я читаю те, что могу вскрыть, только если они написаны не шифром.

Толстяк усмехнулся.

— Вот теперь я тобой доволен. У нас получается интересная беседа, не так ли? Ты читаешь те, которые можешь вскрыть, если они не зашифрованы. А затем передаешь новости. Кому?

— Тем, кто мне заплатит, — Клаас не скрывал удивления.

— Я зарабатываю деньги.

— Это я понял. И зарабатываешь их для себя, Клаас, или для своей хозяйки? Ты ведь по-прежнему служишь ей, не так ли?

Клаас улыбнулся своей нанимательнице.

— Да, конечно, демуазель де Шаретти платит мне.

— И, значит, ты берешь жалование и приносишь всю прибыль ей? Как мило с твоей стороны. Ты что, воображаешь, будто мы с ней настолько глупы?

Заминка.

— Нет, монсеньер, — осторожно отозвался Клаас.

Толстяк шевельнулся.

— Тогда почему ты улыбаешься?

— Потому что у меня уже был такой разговор. С лекарем, мастером Тобиасом. Он спросил, хочу ли я получить богатство, или власть, или просто отомстить своим обидчикам.

— И что ты ему сказал?

— То, что он хотел услышать, — ответил Клаас. — Но мы все равно поссорились.

И вновь молчание. Затем толстяк негромко произнес мягким тоном:

— Ты шпионишь, верно?

— Я вам уже сказал.

— О, да, но для себя, а не для демуазель Шаретти. Ты много времени провел с Аньоло Аччайоли. Ты об этом кому-нибудь рассказывав Что в этом полезного для компании Шаретти? Ты познакомился — случайно ли? — с месье Гастоном дю Лионом, камергером дофина, который направлялся в Милан… Кажется, он говорил на турнир? После чего внезапно забыл о поединках и поехал в Савойю. Ты знал об этом? Да? И готов продать сведения тому, кто заплатит подороже?

— Ну, я бы был глупцом, если бы сделал это, — с горячностью возразил Клаас. — Потому что если я нанесу оскорбление герцогу Миланскому или Медичи, или дофину, они ведь больше не станут мне платить, не так ли? Знаете, в нашем деле приходится думать о таких вещах.