Пепел Клааса - Михаил Самуилович Агурский

я отправился на русский Север, что воспри­нималось мною как root searching[27]. Я выбрал маршрут, ко­торый позволял ближе соприкоснуться с реальной жизнью. Эта жизнь тотчас же преподнесла урок, когда я оказался в автобусе, следовавшем в Ярославль через Загорск и Ростов. Сосед стал доказывать мне, что в сорок пятом надо было захватить всю Европу, не дав никому опомниться. Один наш солдат, говорил он, стоил взвода американцев. «Какую армию распустили! Обстрелянным ребятам после войны не по себе было».

Другой ошибкой, по его словам, было то, что рано выпус­тили немецких пленных. Человек этот, испытывавший столь сильную ностальгию по войне, когда-то окончил гуманитар­ный факультет МГУ. И таких было немало.

Приехав в Ярославль, я имел наивность сесть в грязном ресторане «Медведь» за один стол с проституткой лет сорока пяти, толстой и обрюзгшей. К счастью, ко мне подсели ребята с автозавода, один из которых стал убеждать в необходимости нового НЭПа.

В Ярославле я побродил по старым церквам. Все осталь­ное было грязно и некрасиво, включая горожан.

Я сел на поезд, отходивший в Вологду. На станции Да­нилов в почти пустой вагон вошла шайка, судя по всему, бе­жавшая от ареста. Один был без ноги, другой без носа, тре­тий однорукий и одноглазый. Их сопровождали две женщины. Одна из них, со шрамом на лбу, смахивала на волчицу. Все были пьяны и грязны.

В Вологде же было очень красиво. Стояла белая ночь, и город был как заколдованный. Аккуратные деревянные дома, обсаженные палисадниками, казались игрушечными.

Днем же прелесть городу придавали бесчисленные аллеи, скверы, парки, преимущественно березовые. Современные, да и старые каменные дома, казались чужеродными. Даже ре­ка Вологда была удивительно наивной и простодушной, как, впрочем, и весь город.

Я остановился в гостинице, помещавшейся на дебаркаде­ре. Моим соседом по комнате оказался заведующий отделом рабочих кадров глухого Тотемского райисполкома. От него первого я услышал совершенно иную интерпретацию совет­ской истории 20-х годов, чем было принято в советских учеб­никах. Советская власть, говорил он, дала после революции землю всем. Крестьянская беднота 20-х годов произошла только из бездельников. Уход крестьян в город тогда прекра­тился. Более того, начался обратный приток в деревню.

Вечером следующего дня в комнату мою въехал стекло­дув из Харовска. Приехал оформлять инвалидность. В справ­ке, которую он показал, было сказано, что он страдает при­падками эпилепсии и «интеллектуально снижен».

Его, как и моего случайного собеседника в Касимове, ле­чили антабусом от алкоголизма. Но в отличие от несчастных жителей Того, погибавших от излишнего потребления конья­ка и ликера, стеклодув из Харовска пил денатурат, одеколон и политуру, почитавшуюся за лакомство, — достать ее можно было с трудом. Зрение у него стало очень плохим, он знал отчего и объяснил, что, во-первых, когда пьет, не может оста­новиться, а, во-вторых, если хочется выпить, но в кармане лишь пять рублей, то поневоле приходится покупать тройной одеколон.

Стеклодув очень гордился тем, что сам поставил свой дом. С плотниками, сказал он, шутить нельзя. Если хозяин обма­нывал в оплате, они заделывали в стену дохлую кошку, после чего в доме было жить невозможно.

Из Вологды я отправился на пароходе по Сухоне в Тоть­му. Это старинный городок, до революции служивший местом политической ссылки. С берега Тотьма была красива остат­ками старых церквей.

Я сразу отправился в краеведческий музей, в котором не было решительно ничего интересного, кроме местных игру­шек. Узнал, что в Тотьме побывали в ссылке Луначарский и Молотов, дом-музей которого был недавно закрыт.

Удручающее впечатление от музея усугублялось его экс­курсоводом. Он был в грязном хлопчатобумажном костю­ме, небритый, тощий, беззубый, с двумя желтыми клыками, на голове — старая кепчонка.

И соседи в гостинице подобрались впору: неразговорчи­вый старик из Вологды и глухой молодой парень. К тому же в гостиницу явился милиционер — проверять, кто я. Со мной на пароходе плыл какой-то начальник, перед которым все раскланивались; наверное, он-то и послал проверить, не ре­визор ли я какой или журналист.

Рано утром я в панике бежал из Тотьмы в Великий Устюг на последнем пароходе в эту навигацию. Не мои это были корни, но я еще этого не понимал. Были бы мои, может, я иначе бы смотрел на все.

Сухона, величавая река, протекала меж крутых берегов, поросших лесами. Лес рубили повсюду: плоты, отдельные бревна заполонили реку. На берегах виднелись трелевочные тракторы, желоба, скаты, груды срубленного леса. Прибреж­ные деревни были полны пустых домов с окнами, забитыми досками.

На палубе ко мне подошла робкая босая старушка и спро­сила, а можно ли быть здесь? Она впервые в жизни плыла на пароходе и не знала, что палуба — самое дешевое на пароходе место.

Великий Устюг оказался оживленным городом. Парадная улица была застроена старыми домами. Устюжские церкви от­личались декоративностью и обилием изразцов.

Не переночевав, я выехал в Котлас. Двина сильно разда­лась вширь. У Котласа через нее переброшен величественный мост. Было около полуночи. В сторону моста бежала огнен­ная змейка поезда. Возле пристани стояли морские грузовые суда.

Ночевать, за отсутствием гостиницы, пришлось в красном уголке котласского дебаркадера. Из Котласа пароходом я по­пал в Сольвычегодск, маленький тихий полугород-полудерев­ню, в которой сохранилось два собора из нескольких де­сятков, уничтоженных во время культурной революции. Соль­вычегодск был вотчиной Строгановых, удельных владельцев русского Севера. От них денежно зависели Иван Грозный и другие цари. Оттуда была снаряжена экспедиция Ермака, окончившего жизнь возле Павлодара.

Особой достопримечательностью Сольчевыгодска был еще не закрытый дом-музей Сталина, который был здесь в ссылке в 1909-1911 гг.

Музей помещался в доме, хозяйка которого, по словам экскурсовода, в 1937 году уехала к сыну в Ленинград, где умерла в 1941 году.

Изучая книгу отзывов, я заметил, как в последние годы жизни Сталина стало местным обычаем приходить в музей и оставлять восторженные отзывы. В дни после смерти Стали­на местное руководство оставило в книге длиннейшие ри­туальные записи. Впоследствии энтузиазм стал охладевать. Записи стали носить протокольный характер. Особенно ла­коничными они становятся в 1956 году, а 24 июня 1956 года (о чем я записал в отдельную записную книжку без указания имени Сталина) появилась многозначительная надпись:

«С удовлетворением посетил музей и хочется передать сер­дечный привет политссыльному Сталину от политзаключен­ного».

Уж не Юз ли Алешковский побывал в этих местах, воз­вращаясь из Воркуты? Что касается «отъезда» хозяйки к «сы­ну» в памятном 1937 году, можно заметить, что почти все, кто знал молодого Сталина, «разъехались» таким же образом не позже 1937 года.

Из Сольвычегодска я вернулся в Котлас, а оттуда поез­дом уехал в Киров. Около центральной кировской гостиницы толпилась кучка стиляг,