Пепел Клааса - Михаил Самуилович Агурский

сестер моей ма­тери. Она поселилась здесь после войны, когда коренное на­селение — немцы и румыны — бежало. Черновцы были пер­вым большим еврейским городом, который я когда-либо видел. На улицах на каждом шагу слышался идиш. Смена национального состава любого города лучше всего видна на его кладбище. В Черновцах были периоды немецких, поль­ских и румынских могил. Еврейское кладбище стояло особ­няком.

Из Черновиц я отправился в Киев, где жила еще одна дво­юродная сестра матери, Броха, с дочкой Асей и мужем Иоси­фом, бухгалтером артели. Денег у них водилось немало, но тратить их боялись, ибо официальная зарплата Иосифа была ничтожной.

В Киеве я не преминул посетить Киево-Печерскую Лавру, оставившую во мне тяжелое впечатление. Мир мощей и мо­нахов был мне не только чужд, но и неприятен.

70

Вернувшись в Москву, я забежал к В., жившему по со­седству. Он был бледен и перепуган: «Большие неприятно­сти. Меня сняли с работы и исключили из партии. Рендель сидит».

В. был знаком со многими из только что арестованной группы университетских преподавателей и аспирантов, ядром партийной и комсомольской организации МГУ, известной как группа Краснопевцева — Абошенко. Ага! Стало быть, Рендель интересовался «Факелом» как возможной базой расширения их деятельности. Успел бы он посетить «Факел», и дело для меня приняло бы иной оборот. Рендель отсидел двенадцать лет.

Помещения у «Факела» больше не было, и он сам по себе распался. Рафальский вызвал меня, и в разговоре вновь при­нял участие прежний элегантный мужчина. Я понес околе­сицу, что сейчас плодотворно занимаюсь в университете марксизма-ленинизма. Этот аргумент был, видимо, сочтен вполне уважительным, ибо через пару месяцев мне назначил свидание на бульваре тип блатного вида, сказавший, что как только мои занятия закончатся (а я действительно раз в неделю в рабочее время ходил на эти занятия в ЦДРИ), ме­ня ожидает деятельность, достойная моих способностей. Войдя в роль, я с серьезным лицом подтвердил, что, конечно, для меня важнее всего завершить свое политическое образо­вание. Более этот тип не появлялся.

71

Там, где дышит труд

Из конца в конец

Вдохновением

Огневых сердец,

Где цветут, слиты,

Песня и порыв,

Добрым гостем ты

Не был, Мойше-Лейб.

Эзра Фининберг

Весной 1958 года неожиданно получил разрешение на вы­езд Слепян. Ему срочно нужны были деньги. Он попросил найти покупателя на его абстрактные картины. Мой школь­ный друг Игорь купил его картину за 500 рублей.

Слепян пробыл в Польше недолго. Как сын реабилитиро­ванного он получил квартиру в Варшаве, но вскоре уехал во Францию с первой туристской группой. Спустя года два в «Литературной газете» появилась заметка об авантюристе в Париже, выдававшем себя за московского абстракциониста. Не трудно было догадаться, о ком идет речь. Но и для меня железный занавес обнаружил пробоины.

Мне попали в руки «The Brave New World» Хаксли и «1984» Орвелла, про которые я раньше ничего не слышал, хотя много лет спустя узнал, что книга Хаксли была пере­ведена в СССР еще в начале 30-х годов. Я сам считал себя похожим на героя этой книги, открывшего мир цивилизации по томику Шекспира. Орвелл поразил меня глубоким пони­манием советской системы, хотя, разумеется, он преувели­чивал ее тотальность, описав идеальное состояние. В реаль­ности советская система была терпимее. Это были первые книги, которые я прочел на английском.

72

Когда ему выдали сахар и мыло,

Он стал домогаться селедок с крупой.

Типичная пошлость царила

В его голове небольшой.

Николай Олейников

Я ходил по инстанциям в надежде получить собственное жилье взамен того, которое у нас было отобрано во время войны. Дошел до Комиссии партконтроля. Мое дело попало к члену КПК Фурсову, который работал там с 1939 года. Со священным ужасом шел я по коридору здания ЦК. В при­емной Фурсова было две секретарши. Меня попросили подо­ждать. Я ждал четверть часа.

Фурсов сидел, склонившись над столом, и нехотя поднял на меня глаза. Единственное, что было на столе, — газета «Со­ветский спорт». Вот почему мне пришлось ждать!

Раздраженный, видимо, тем, что я не дал ему дочитать га­зету, Фурсов пробурчал: «Я разбирался в вашем деле. Право на жилплощадь у вас есть только в Минске».

На этом мои хождения по инстанциям по вопросу о жил­площади кончились.

73

Чем же думать?

Чем же жить?

Что же кушать? Что же пить?

Александр Введенский

Хотя я и продолжал сознавать себя честным коммунис­том, не будучи в партии, и у меня не возникало сомнений в марксизме, столкновение с системой приближалось семи­мильными шагами. Я ненавидел Хрущева, и каждый его шаг, каждое его слово раздражали меня, хотя я и был рад пора­жению Молотова и Маленкова. Венгерские события, совет­ские угрозы в адрес Израиля и советский роман с Насером меня возмущали, но окончательно не поколебали. Я искал утешения в том, что Кадар ведет умеренную политику, а Имре Надь живет на румынском курорте. Но именно казнь Надя по­служила поводом для окончательного разрыва. Я чуть не за­плакал, вспомнив чистки и казни в СССР, и в душе у меня все оборвалось.

«Все! Конец!» — сказал я себе.

В душе образовалась пустота. Естественно, что я оказы­вался во власти стихий, во власти всего, противопоставляв­шего себя официальной идеологии. Наиболее сильным было влияние русской культуры. Еврейской культуры как самосто­ятельного явления — не было. Израиль маячил на горизон­те как симпатичное, но провинциальное государство. О его культурном содержании ничего не было известно. Порвав с официальной идеологией, я, естественно, оказался пленни­ком русской культуры, и это был приятный, чарующий плен. Прежде всего я увлекся русской религиозной стариной. Это не было связано с религиозной верой, будучи лишь чистым эстетизмом. Надежда Васильевна первой заронила во мне ин­терес к религиозному искусству. Дом композитора его усилил и развил.

Спустя несколько лет образовалась повальная мода на религиозное искусство. Но в 1957 — 1958 гг. она еще только-только зарождалась.

74

И молчаливо Вологда

Свои вздымает купола

В безлюдье площади и парка.

В бидоны бьет — в колокола

Телега с пьяною дояркой.

— Провинция, прости Москву!

Александр Лайко

Сразу после того, как я внутренне разорвал с системой и ее идеологией,