Агасфер. Вирусный транзит - Вячеслав Александрович Каликинский

Сделав заказ, Марыся попросила:

— Можно, я айфончик себе оставлю? Ты же четыре штуки купил, Драго!

— Извини, подруга — нельзя! Телевизор включай и развлекайся!

Ретроспектива-10 (осень 1940 года, г. Канадзава, Япония)

Художник Мияка поднял крышку небольшого бочонка для хранения овощей, без особой надежды заглянул внутрь и глубоко вздохнул: хватит обманывать самого себя. Настала пора принимать окончательное решение, которое давно было очевидным и которого он старательно избегал все последние месяцы.

Он бережно собрал в чашку последние полтора десятка бобов, сиротливо раскатившихся по дну бочонка, прибавил к ним половину маленькой редьки, раздул огонь в глиняной печке-камада, подвесил над очагом котелок со скудной похлебкой и присел рядом на корточки, вновь отдавшись невеселым думам.

…Когда-то все четыре бочонка для продуктов в его доме-минка были заполнены отборными овощами, в лохани у очага лениво шевелили плавниками толстые карпы, дожидаясь своей очереди попасть в суп, а уличные торговцы наперебой предлагали хозяину лучшие куски парной говядины. В те благословенные годы имя талантливого художника по росписи шелка Мияки соседи по кварталу произносили с искренним почтением, а многочисленные заказчики соглашались ждать исполнения заказа на роспись кимоно столько, сколько скажет мастер.

Надо сказать, что в Канадзаве будущее кимоно на пути к заказчику проходит через несколько мастерских, но вся слава достается художнику, придумавшему оригинальный орнамент. Именно печать-автограф Мияки стояла на десятках кимоно, сделавших его имя широко известным по всему югу Японии.

Поначалу белые заготовки будущего кимоно попадали в дом-мастерскую Мияки от портного — тот кроил ткань и сметывал ее. А художник выбирал рисунок, подгонял его размер и переводил узор на ткань. Еще один мастер прокладывал по нанесенным контурам клей и возвращал заготовку портному. Тот сшивал все части кроя так, чтобы снова получился отрез ткани-заготовки и передавал «эстафету» красильщикам. Ткань обрабатывали белковым раствором и закрепителем для красок, а полотно снова получал Мияка. И вот тут начиналось священнодействие росписи художника. Когда незакрашенным оставался только основной фон, Мияка отправлял ткань в красильную мастерскую, где один мастер обрабатывал клеем весь расписанный орнамент, а другой окрашивал фон. Потом ткань «прожигали» паром для закрепления красок в еще одной мастерской, там же ее стирали и утюжили. Готовое кимоно возвращали автору орнамента, и художник вручал готовый наряд заказчику.

Первые перебои с заказами художники Канадзавы, работавшие в стиле кага-юдзен, ощутили после Великого Землетрясения Канто[100]. Вся Япония со страхом считала судороги и биение земли — за двое суток Япония содрогнулась четыре с лишним сотни раз. Землю корчило не только на суше — на дне залива Сагами из-за изменения уровня поднялись двенадцатиметровые волны цунами, которые хищно набросились на землю и опустошили прибрежные поселения.

Тогда Стране Восходящего солнца потребовалось несколько лет, чтобы оправиться от страшной беды. Число погибших зашкалило за сто пятьдесят тысяч, свыше полумиллиона людей попало в скорбные списки пропавших без вести. Японцам стало не до нарядной одежды — один только ущерб от Великого Землетрясения Канто составил на тот момент два годовых бюджета страны и в пять раз превысил расходы Японии в войне с Россией…

Мияка грустно улыбнулся, вспомнив первых заказчиков, пришедших в его мастерскую через полгода после землетрясения. Женщина, потерявшая родителей и двух сыновей, робко попросила придумать орнамент, который был бы и печальным, и радостным одновременно. Печаль от потерь и радость от ежедневного восхода солнца. И художник придумал — на рукавах кимоно расцвели нежные цветы сакуры. Лишь присмотревшись к орнаменту, можно было заметить опаленные огнем и чуть привядшие края лепестков.

Время шло, люди начали забывать о беде. Воспряли духом и художники Канадзавы, которые в ожидании новых заказов продолжали совершенствовать древнюю уникальную технологию крашения «юдзэн».

Но тут до Японии добрался всемирный экономический кризис 1929 года. Страна оказалась на краю пропасти. Вся тяжесть рухнувшей экономики легла на безропотную массу крестьян и ремесленников. Спеша утром на работу, они со страхом ожидали увольнений, снижения и без того скудной заработной платы. Количество безработных возросло в период кризиса до трех миллионов, разорились сотни тысяч мелких и средних предпринимателей. Страна окрасилась в тускло-зеленый цвет солдатских мундиров, и художники Канадзавы снова остались не у дел…

Мияка не без труда поднялся на затекшие ноги, принес маленький столик для еды и поставил его поближе к теплому боку печки. Ополоснул горячей водой старую тыквенную бутыль из-под масла и вылил содержимое в котелок с пригоршней вареных бобов и кусочками редьки. Теперь похлебка по крайней мере будет пахнуть супом. Его последняя похлебка в этом доме…

Как и все на свете, великая депрессия постепенно сошла на нет, но вставшая на военные рельсы Япония провозгласила курс на всемерную экономию на всем — ради будущих побед. Ярких и радующих глаз кимоно никто уже не заказывал: людей в красивой одежде могли обвинить в преступной тяге к роскоши. В Японии был провозглашен лозунг «Роскошь — наш враг!», и многие женщины демонстративно и грубо обрезали ножницами пышные рукава своей национальной одежды. Теперь в каждом доме Канадзавы с утра до глубокой ночи гремели из репродукторов военные марши. От этой нескончаемой музыки жутко болела голова, но только глупец в квартале художников рисковал выключить радио: последнее время по улочкам города с утра до ночи ходили «патриоты-контролеры». Они чутко прислушивались к звукам музыки и исправно доносили в полицию на тех, кто «преступно игнорировал восторженный настрой японской нации на великие победы императорской армии».

Исхудавшие голодные обитатели городских кварталов Канадзавы потянулись на побережья острова в надежде заработать немного медяков на разгрузке торговых кораблей. Но работы не было и там: в Японию везли только военные грузы. А если к причалу швартовалась чудом просочившаяся купеческая лодка, чужаков встречали камни и палки портовых грузчиков. Люди быстро переловили всех жирных портовых крыс — их варили и ели сначала тайком, стыдясь, а потом голод заставил позабыть про стыд и опасность заразиться.

Люди с завистью и страхом смотрели на марширующих по Канадзаве солдат: они выглядели отнюдь не истощенными. Бедняки глотали голодные слюни: в расклеенных по городу листовках тем, кто являлся в призывные конторы, обещали целую миску вареных бобов на мясном бульоне и такую же сытную еду дважды в день. Но надеть на себя солдатскую форму, взять винтовку и отправиться куда-нибудь за море — было страшно.

Мияка проглотил последние бобы, запил горячей водой и, ничуть не насытившийся, поднялся на пошатывающиеся от голода ноги. Страх перед солдатчиной прошел — теперь он панически боялся, что вербовщики в призывной конторе забракуют «ходячий скелет».

Художник постоял на пороге второй комнаты дома — мастерской,