Император Крисп - Гарри Тертлдав

– Помолимся, – сказал священник. Фостий склонил голову и очертил на груди солнечный круг. Все начали нараспев произносить молитву Фосу. Фостий, как и тогда в храме, почувствовал, что молитва звучит более трогательно и искренне, чем когда-либо в столичном Соборе. Эти люди молились от чистого сердца.

С таким же пылом прозвучали и фанасиотские гимны. Фостий знал их не столь хорошо, как остальные собравшиеся; он спотыкался на словах, но подхватывал через строчку-другую. Мелодии гимнов были другими – правда, некоторые одолжены у ортодоксальных гимнов, – но вложенный в них смысл оставался тем же: любовь к благому богу превыше всего, следующий мир важнее этого, а всякое земное удовольствие проистекает от Скотоса, и его следует избегать.

Повернувшись к Лаонику и Сидерине, священник спросил:

– Готовы ли вы отбросить злобность этого мира, сосуда темного бога, и отправиться к свету во владения божьи по ту сторону солнца?

Супруги переглянулись, руки их соприкоснулись. То был жест любви, но любви не чувственной; этим жестом они подтверждали, что свой поступок они совершают вместе.

– Готовы, – без колебаний ответили они. Фостий даже не понял, кто произнес это слово первым.

– Как это прекрасно, – прошептала Оливрия, и Фостию пришлось кивнуть. Еще больше понизив голос, так что ее услышал только он, Оливрия добавила:

– И так страшно. – Он снова кивнул.

– Возьмите хлеб, – велел священник. – Разделите и съешьте его.

Потом выпейте вино. Никогда больше приманка Скотоса не должна коснуться ваших губ. Скоро тела ваши, которые сами есть грех, умрут; скоро души ваши познают истинную радость воссоединения с владыкой благим и премудрым.

Лаоник был крепким мужчиной с гордым крючковатым носом и густыми кустистыми бровями. Сидерина же в девушках наверняка слыла красавицей; ее лицо до сих пор сохраняло красоту и силу.

«Скоро, – подумал Фостий, – они станут похожи на Страбона».

Эта мысль ужаснула его, но Лаоника и Сидерину, казалось, она вовсе не пугала.

Лаоник разрезал кусочек хлеба и отдал половинку жене, а свою съел, откусив три-четыре раза, и запил вином, выпив чашку до последней капли. Его улыбка осветила весь домик.

– Готово, – гордо произнес он. – Хвала Фосу.

– Хвала Фосу, – эхом отозвались все. – Да приведет тебя к нему светлый путь!

Сидерина доела свою последнюю еду через несколько секунд после Лаоника и вытерла губы льняной салфеткой. Ее глаза блеснули.

– Теперь мне больше не придется маяться и думать, что бы такое приготовить на ужин, – объявила она. Голос у нее был радостный и нетерпеливый; она уже настроилась на встречу с будущим миром. Все семейство рассмеялось вместе с ней.

Даже Фостий поймал себя на том, что улыбается, потому что ее откровенное счастье подействовало и на него, пусть даже он не мог его разделить.

Один из сыновей убрал со стола тарелку, нож и чашки.

– Если благой бог пожелает, они вскоре вдохновят нас присоединиться к вам, – сказал он.

– Надеюсь на это, – отозвался Лаоник. Он встал из-за стола и обнял юношу.

К ним присоединились и остальные члены семьи.

– Будь благословен Фос, владыка благой и премудрый… – затянул священник.

Все снова подхватили молитву.

Фостию показалось, что синерясник вмешался в семейный праздник, да и себя почувствовал на нем лишним. Повернувшись к Оливрии, он прошептал:

– Нам и в самом деле пора уходить.

– Да, полагаю, ты прав, – прошептала она в ответ.

– Благослови вас Фос, друзья, и до встречи на его светлом пути, напутствовал их Лаоник, когда они подошли к двери.

Выйдя, Фостий натянул капюшон и закутался в плащ, спасаясь от непогоды.

– Ну, – поинтересовалась Оливрия, когда они прошли десяток шагов по улице, – и что ты об этом думаешь?

– Почти то же, что и ты. Прекрасно и одновременно ужасно.

– Ха! – вмешался Сиагрий. – Что прекрасного в том, чтобы превратиться в мешок с костями? – Он высказал ту же мысль, что одолевала Фостия и прежде, только сформулировал ее более откровенно.

Оливрия возмущенно фыркнула, но Фостий, опередив ее, сказал:

– Зрелище веры, реализовавшей себя до конца, всегда прекрасно, даже для таких людей, как я. Моя же вера, боюсь, не столь глубока. Я цепляюсь за жизнь на земле, поэтому, когда вижу тех, кто решил покинуть этот мир, мне становится страшно.

– Мы все его покинем рано или поздно, так зачем торопиться? – поддакнул Сиагрий.

– Истинный фанасиот считает, – сказала Оливрия, выделив слово «истинный», – что этот мир прогнил с момента творения, и потому от него следует отгораживаться и покинуть как можно быстрее.

Ее доводы не поколебали Сиагрия:

– Но кому-то же надо присматривать за теми, кто покидает мир, иначе они оставят его куда быстрее, чем рассчитывали, благодаря солдатам его папаши. – Он ткнут пальцем в Фостия. – Так что я не овца, а овчарка. А если не станет овчарок, госпожа, то волки быстро разжиреют.

Довод был грубоват, но весок. Оливрия прикусила губу и взглянула на Фостия, и он понял, что она взывает к нему, чтобы он спас ее от какой-то ужасной судьбы, хотя они с Сиагрием, если говорить честно, находились на одной стороне. Подумав, Фостий выдал лучший из пришедших ему в голову доводов:

– Спасение других от греха не оправдывает собственные грехи.

– Мальчик, о грехах можно говорить, когда знаешь, что это такое, – ехидно заявил Сиагрий. – Ты и сейчас тот же сосунок, каким был, когда вылез между ног своей матери. А как, по-твоему, ты там оказался, если до того кое-кто не поиграл в лошадки?

Фостий действительно над этим размышлял, и с тем же смущением, какое испытывали все задумавшиеся на подобную тему. Он едва не крикнул в ответ, что его родители состояли в законном браке, когда он был зачат, но даже в этом он не был до конца уверен.

По дворцу ходили слухи о том – и перешептывания, если Фостий мог оказаться поблизости, – что Крисп и Дара был любовниками уже тогда, когда Анфим, первый муж Дары, еще сидел на троне. Так что Фостию осталось лишь возмущенно посмотреть на Сиагрия – ответ не такой, какой ему хотелось бы дать, но лучший из имеющихся.

Но такие взгляды соскальзывали с Сиагрия, как с гуся вода, и он, откинув голову, злобно расхохотался, ощутив испытываемое Фостием унижение, а затем развернулся и зашлепал по грязи прочь, словно намекая, что Фостий не будет знать, что делать с возможностью согрешить, даже если такая возможность плюхнется ему на колени.

– Бандюга проклятый, – процедил Фостий – но негромко, чтобы Сиагрий не услышал. – Клянусь благим богом, он знает о грехе достаточно, чтобы вечно торчать во льду; просто позор для светлого пути называть его своим.