«Я читаюсь не слева направо, по-еврейски: справа налево». Поэтика Бориса Слуцкого - Марат Гринберг

умел или не хотел предвидеть, что произойдет из того, что происходит. <…> На самом деле в этом проявлялись убежденность в осуществимости утопии и нежелание представлять себе будущее иначе. <…> Политическую реальность он до какого-то времени считал очередным этапом на пути к осуществлению [утопического] идеала. Он остро интересовался политикой именно поэтому и всегда искал в политической ситуации признаки продвижения к идеалу. <…> С этой точки зрения рассматривал и роль Сталина» [Самойлов 2000b: 155, 165].

Утверждение, что поэтический взгляд, который Самойлов полемически изображает в клишированной форме, Слуцкому враждебен, – по меньшей мере крайне спорно. Неудивительно, что в рамках этой полемики он крайне поверхностно прочитывает Слуцкого, а именно такое прочтение и лежит в основе его мифотворчества.

Утверждая политическую природу феномена Слуцкого, каковой он время от времени восхищается («замечательный политический ум») [Самойлов 2002, 1: 233], Самойлов искажает политический образ Слуцкого, который его «друг», по словам Самойлова, начал создавать в период оттепели. «Я хочу писать для умных секретарей обкомов», – якобы сказал Слуцкий Самойлову [Самойлов 2000b: 153]. Именно этот аспект остается наиболее общепринятым и непререкаемым в современной литературе о Слуцком[245]. Самойлов связывает высказывание о «секретарях обкомов» с участием Слуцкого в деле Пастернака и видит в нем воплощение «тактики» Слуцкого. В письме к Слуцкому, написанном летом 1956 года, когда, по словам Самойлова, они больше не разговаривали, Самойлов дает точное определение этой тактики и сеет первые семена своей мифологии:

Прежде всего, о тактике. Если тактикой называть стремление печататься, намерение издать книгу, звучать по радио или выглядывать из телевизора, стать в ряду «наших талантливых» или «наших уважаемых» – что ж, это естественное для поэта намерение, но никакой тактики во всем этом нет, как нет ее и в моей пассивности. <…> «Смешное» в тебе именно и идет от попытки убедить себя и окружающих в том, что ты занят особой тактикой, то есть неким важным, существенным для общества делом, организацией литературной жизни [Самойлов 2000b: 168–169].

Прочитав это письмо, Слуцкий приехал к Самойлову на дачу в Мамонтовку и кратко ответил: «Ты для меня не идеолог». Этот ответ содержит в себе нотки иронии, раздражения и прозорливости.

Самойлов продолжает: после ХХ съезда КПСС, на котором Хрущев развенчал культ личности, Слуцкий уверовал, что грядет возрождение литературы. Да, придется принести определенные жертвы (одна из них – Пастернак), но главное, чтобы правительство не прекращало либеральных реформ. Согласно Самойлову, Слуцкий превратился в официозного поэта, в парвеню, для которого характерны «инстинктивный восторг перед официальной иерархией и стремление занять в ней место» [Самойлов 2000b: 171]; ту же точку зрения он язвительно выражает в эпиграмме на Слуцкого, сочиненной в 1957 году [Сарнов 2000: 310–311]. Важно подчеркнуть, что нам неведомо, считал ли так сам Слуцкий. Если да, то он был не единственным. Даже в 2006 году критик и литературовед М. О. Чудакова, которую трудно заподозрить в оптимистичной трактовке советской истории, называла речь Хрущева одним из важнейших поворотных моментов в русской истории ХХ века [Чудакова 2006]. Слуцкий, в отличие от Самойлова, не вел дневника; его писем сохранилось не так много. Однако существует его поэтическое наследие, единственное хранилище его мировоззрения, и в нем представлено куда более сложное и убедительное полотно историографических взглядов поэта-герменевта ХХ столетия. Как было указано во введении, накануне собрания, посвященного Пастернаку, Слуцкому выдвинули ультиматум, который, с его точки зрения, не оставлял ему выбора. В конечном итоге значимо лишь одно – его собственная оценка этого события, а он считал свой поступок позорным и непростительным. Исходить, как Самойлов, из того, что это было сознательное политическое решение, попросту неверно[246]. Тот факт, что эту версию сочли правдоподобной, доказывает: Слуцкого сделали своего рода козлом отпущения, на которого и Самойлов, и другие литераторы переложили собственное чувство беспомощности и вины.

Наблюдательный исследователь С. Б. Рассадин пишет: в случае Самойлова и Слуцкого следует говорить о разных степенях свободы, – подразумевая, что Самойлов был гораздо свободнее [Рассадин 2002: 424]. Слуцкий, мы помним, называет свою свободу жестокой и ставит ее в зависимость от памяти. Как измерить внутреннюю свободу поэта? Опять же, прежде всего – по его стихам. Симонов справедливо предполагает, что нужно взглянуть на отношение Слуцкого и Самойлова к собственным неопубликованным стихам. У Самойлова – на это указывают и он сам, и многие другие – осталось лишь несколько ненапечатанных стихотворений. По словам Симонова, он не любил про них говорить. Более того, отмечает Симонов, публикация неизвестных стихов Самойлова не изменила его восприятия читателями. Что касается Слуцкого, свыше половины его стихотворений не были напечатаны (по мнению Симонова – как минимум два неопубликованных на одно опубликованное). Притом что не попавшие в печать стихи были зачастую более смелыми, решительными и проникновенными, в этой книге однозначно показано: и опубликованные, и неопубликованные произведения Слуцкого являются честным выражением его позиции. Все его стихи составляют то, что Симонов называет «континентом» его поэтики [Горелик 2005: 138–139]. Если применить собственную логику Самойлова, Слуцкий был неестественным советским поэтом. Поставим вопрос одновременно и в риторическом, и в фактическом ключе: кто обладал большей свободой? Слуцкий, чей приход в литературу – а привел его туда Эренбург – вызвал гнев властей, или Самойлов, принимаемый куда более однозначно? Почему-то в Слуцком, который после войны был в Москве почти бездомным (он 23 раза менял место жительства), видят хитроумного тактика, а Самойлова, у которого имелись удобная квартира в столице и дача в Подмосковье, превозносят как оппозиционера. Ключ к едва ли не парадоксальной живучести мифа Самойлова лежит в его философии пассивности, кою он начал выстраивать еще в письме к Слуцкому от 1956 года.

* * *

Я попробовал задать ему вопрос, как он поступал, когда на собрании надо было голосовать за что-то или против кого-то, а это ведь нередко значило либо кого-то погубить, либо самому чем-то пожертвовать. Однако он не понял вопрос или уклонился от ответа.

Марк Харитонов

Корнилов так описывает позицию Самойлова, противопоставляя ее позиции Слуцкого:

Совсем иное дело – Самойлов. Он жил не так, как Слуцкий, и мучений у него не было таких духовных. Он хорошо приспособился к Советам, делал вид: “вот я пью, я пьяница, и ничего худого вокруг не вижу, не знаю…” От этого и стих его сух, “недовешен”, иногда неприятно лжив [Евсеев 2003: 232].

Можно соглашаться или не соглашаться с нелицеприятными словами Корнилова, сказанными в последнюю неделю его жизни, однако из них видна