Ленинград действует. Книга 2 - Павел Лукницкий

Тихонов рассказал мне об обстоятельствах смерти Евгения Петрова (разбился при авиакатастрофе), о гибели Джека Алтаузена и М. Розенфельда (вместе со всей фронтовой редакцией, на Южном фронте); о писателях-москвичах, о живущем в Ташкенте Вл. Луговском («он освобожден от военной службы вчистую, у него мозговые явления»).

Рассказал о недавно прошедшем в Ленинграде общем собрании членов Союза советских писателей – фронтовиков. Объясняет, что меня, как и других, находившихся в тот момент в 8-й и 54-й армиях, не вызывали потому, что Политуправление сочло затруднительным нас транспортировать.

Подробно говорил Тихонов о своей работе: ее сейчас очень много, но хозяин и заказчик, генерал, – один, через него вся продукция распределяется по редакциям, и это стало удобством. Говорил и о своем питании – оно состоит, во-первых, из тех завтраков, обедов и ужинов, которые можно брать в ДКА зараз на дом или получать сухим пайком; вовторых, из подарков – нескольких, полученных персонально: от Московского Союза писателей, от «Правды» и других организаций; в третьих, из «академических» пайков, выдаваемых теперь не то пятнадцати, не то двадцати ленинградским писателям и добытых для них во время пребывания Тихонова в Москве. Таким образом, Тихонов и его семья вполне обеспечены продовольствием.

Рассказал Тихонов и о том, что работа писателей в армейских газетах, при их нынешних размерах, – нецелесообразна и непродуктивна и весьма не удовлетворяет самих писателей. В Ленинграде возобновляется выпуск журналов, издательства выпускают брошюры и книги, нужны рассказы, очерки, большие статьи, поэмы. Потому Авраменко, Дымшиц, Друзин и некоторые другие перешли на более интересную для них и полезную работу.

О будущем Ленинграда Тихонов говорил мало, ибо напряженность положения не дает почвы для суждений, кроме одного суждения о том, что Ленинград сдан не будет.

Тихонов признает, что он и члены группы Политуправления находятся в наилучшем положении среди ленинградских писателей-фронтовиков и потому могут теперь работать вполне продуктивно.

И все-таки настроение Тихонова показалось мне оптимистическим, бодрым только по внешности…

10 июля. Канал Грибоедова

С утра – я в издательстве «Советский писатель», в Радиоцентре, в Доме имени Маяковского Потом пять часов, занимаясь корреспонденциями, провел в ленинградском отделении ТАСС.

По моему убеждению, основанному на множестве примеров и доказательств, это отделение работает из рук вон плохо.

Вчера, поздним вечером, зашел по соседству к Николаю Брауну. Он трезв в мыслях, одинок, весь в песнях. Сказал мне, что ему очень бы хотелось повидаться с женой и ребенком, съездить на Урал, где они плохо живут, и помочь, устроить дела их, но что в такой момент он считает просто неудобным даже поднимать разговор об этом, надо, мол, быть здесь. Поэтому не высказал он своего желания и А. Фадееву – тот, безусловно, не отказался бы устроить ему эту поездку.

Браун доволен: вся Балтика поет его песни.

Недавно на одном из кораблей был устроен его вечер. Браун не произносит никаких громких фраз ни о защите города, ни о своем долге, не строит никаких предположений, но чувствуется, что он готов разделить судьбу города до конца, что хочет работать самозабвенно, что привык ко всему и ничто уже его не страшит.

В квартире Брауна ничто не тронуто, все – как было до войны. На его письменном столе я увидел пять изданных за время войны сборников его балтийских песен (шестой выходит). Стол стоит в угловой комнате между двумя раскрытыми настежь окнами. В одно, выходящее на улицу Софьи Перовской, видна пробоина: снарядом разбита квартира поэтессы Наташи Бутовой в противоположном доме. Перед другим окном – превращенная в госпиталь больница, объект вожделений немецких артиллеристов.

Во время одного из недавних обстрелов снаряды свистели вокруг, и Браун, ничего приятного не испытывая, решил сойти вниз, вышел на лестницу, спустился до третьего этажа и дальше не пошел, потому что весь дом содрогался от разрывов, а это место на лестнице показалось ему более защищенным… Говорил он об этом просто констатируя факты, стремясь только быть точным. Мне понравился Браун в этот приезд мой, как понравился и тогда, когда я беседовал с ним в начале войны. Это было на следующий день после его возвращения в Ленинград из Таллина: при переходе флота в Кронштадт Браун, дважды тонув на торпедированных один за другим кораблях, спасся только по удивительной случайности…

11 июля

Опять издательства, редакции, встречи с писателями, а потом был в госпитале – навестил разведчика младшего лейтенанта Георгия Иониди, с которым подружился осенью в батальоне морской пехоты. Вчера, случайно узнав о моем приезде в Ленинград и застав меня телефонным звонком в ТАССе, он сообщил, что лежит раненый в госпитале, поправляется, через день выписывается, снова уходит на фронт.

Батальон морской пехоты, хорошо знакомый мне по осенним моим посещениям, пополняется ленинградскою молодежью, а балтийцев в нем почти не осталось: большинства в живых уже нет, а иные перед открытием навигации возвращены в Кронштадт и на корабли. Жива и работает теперь в Кронштадте санинструктор батальона Валя Потапова – жена Иониди.

12 июля

Полдня – приведение в порядок квартиры отца, разборка вещей, фотографий, моих рукописей…

Вечером – на канале Грибоедова, у соседей, – собрались писатели…

В Доме имени Маяковского я встретил писателя Александра Зонина. Он, старший морской командир, сегодня к ночи отправится в Лисий Нос, а оттуда – в Кронштадт, чтоб принять участие в опаснейшем походе одного из наших боевых кораблей, уходящего в долгое автономное плавание. Зонин не слишком рассчитывает вернуться живым, но из высокого чувства долга готов ко всему. Человек он нервный, впечатлительный, а храбрость его доказана им еще во времена гражданской войны, в которой он был награжден орденом Красного Знамени. Перед расставанием он дружески со мною беседовал[24].

13 июля

С утра сегодня все то же: пилил, колол на дрова расщепленные снарядом доски в моей квартире, варил пищу. Потом провел день в хлопотах о питании по аттестату: где прикрепить его? В Доме Красной Армии – отказ, в Комендантском управлении – отказ, в Интендантском управлении – отказ, на курсах резерва Политуправления, благодаря знающему меня лично батальонному комиссару Воробьеву, – зачислили.

Встречи с людьми и их разговоры.

Груздевы… Сыты. Академический паек. Татьяна Кирилловна Груздева занята квартирными и «надстроечно-блюстительскими» делами по всему дому. Здесь все на месте, как в мирное время: тщательно и любовно прибранная квартира, книги стоят в прежнем порядке на полках, на столах – чистые скатерти, те же посуда, мебель, обстановка, безделушки, мелочи – все пребывает в том благолепии и порядке, в каком было и до войны.

В квартире Груздевых я бывал не раз. Все и отличие нынешней жизни Груздевых от прежней только в том, что воду они носят снизу и что питание их строго рассчитано. Но Илья Груздев, чуть похудевший, помолодевший, совершенно здоровый и розовощекий по-прежнему, в пижаме, читает книгу у окна, пишет за своим – ничем не нарушенным – письменным столом, а выслушав по радио последние известия, водит карандашом по висящей на стене карте. В положенное время ест и пьет, и жена его блюдет в квартире чистоту: полы чисто вымыты, входящий с улицы обязан вытереть ноги о влажную тряпочку. Телефон работает, по вечерам керосиновая лампа заменяет электрическую. Какая-то молодая родственница, изящно одетая, выходит гулять, а потом укачивает в детской кроватке годовалую девочку, свою племянницу, родившуюся за два месяца до войны, и эта девочка сыта, здорова, круглощека. Из окна квартиры, со сверкающими стеклом, раскрытыми настежь окнами, летний ветерок входит в комнату прохладой. Если жена Груздева по сравнению с прежним временем исхудала, а старая мать ее – тоща, то никак не скажешь, что это от недоедания… Раз меня угощали рюмкой глинтвейна. В другой раз настоящим чаем с сахаром, конечно очень мелко наколотым… Впрочем, когда я принес в котелке из столовой курсов Политуправления свой обед и ужин – смешанные вместе макароны и пшенную кашу – и предложил присутствующим, сказав, что у меня самого аппетита нет, то это предложение мое не оказалось неуместным, и Груздевы с удовольствием (правда, заставив и меня принять участие в еде) съели эти черные макароны и кашу.

Разговоров о еде при мне они не вели никаких, голодного психоза у них, как и у многих, кого я видел, вовсе нет, но съесть что-либо «дополнительное» они, как и все другие в Ленинграде, всегда могут и делают это с удовольствием.

Пока пишу это, расположившись на садовой скамье на улице Софьи Перовской, проходит тощая «старая» (в действительности – молодая) женщина, несет на ремне красный патефон, черный зонтик, а за спиной – сумку. Тихо мне: «Вам патефон не нужен?»– «Нет». Ей хочется разговаривать: муж на фронте, писем нет. «Из Московско-Нарвского района я сюда эвакуировалась, а теперь отсюда уезжать надо. Если б не ребенок, могла бы я взять что-либо, а с ним что возьмешь? Приходится бросать… Ужасно тяжелое положение. Все уезжают, у всех своего барахла много. Разве продашь?»…