Голос зовущего - Алберт Артурович Бэл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Единственный наилегчайший и вместе с тем наитруднейший путь — выбраться из клетки. Гремучей змеей на бетонном полу извивается клетка. Освободившись от нее, человек у себя в кабинете в качестве трофея повесит змеиную шкуру, но яд, оставленный клеткой, еще долго будет терзать сердце.
Все же я счастлив, что такая судьба миновала меня в том мире!
Начинались ясные ночи. Небо стало высоким и синим. В звездных клетках, облитые млечным светом, светились иные миры.
В такие минуты ему вспоминалась Эдите.
Я знаю, милая, своей легкой поступью ты идешь ко мне по мерзлой земле, теплыми стопами ступаешь по хрустящему снегу, сладкими стопами своими, и волна ночных голубых волос развевается по ветру, ты идешь ко мне, простирая млечной белизны руки.
Морозной ночью с ветки срывается лист, падает в млечные руки. Падает целую вечность.
Может, есть листья, что падают полвечности, четверть вечности, восьмушку вечности, и я частенько просыпаюсь, вскакиваю в своем шалаше, гляжу в ночь, жду тебя, глазами надежды пронзая тьму, но вижу только лист, недвижный, уже полвечности слетающий с ветки.
Я жду тебя, как недвижный лист ожидает пришествия второй половины вечности, и надежда моя нетленна, как нетленна вечность листьев в осенней ночи, когда сквозь небесную клетку смутно мерцает Большой млечный путь, и люди думают, что это звезды, люди, не знавшие клетки, а их любимые всегда с ними рядом и теплая рука покоится на груди.
На моей груди покоится рука надежды.
Все же — как выглядит Эдите? Не начинаю ли я забывать? У нее были крупные руки, тонкие, длинные пальцы. Белая кожа. Родинка у самого плеча, она обнажалась, когда Эдите надевала платья с коротким рукавом, особенно ей шли черные платья, они оттеняли белизну и нежность кожи.
Эдите могла внезапно похудеть так, что у нее выпирали ключицы, плечи становились угловатыми, руки торчали, а потом столь же внезапно могла сделаться, ну, если не полной, то уж во всяком случае преобразиться до неузнаваемости, руки и плечи довести до приятной округлости, и спина становилась ровной, гладкой, а рот, обычно такой огромный при худобе ее лица, — просто ртом, и нос, прямой, классический нос, отнюдь не казался остреньким. Одну неделю она могла выглядеть по-мальчишески поджарой, озорной, с заостренным, осунувшимся личиком, а через неделю — откуда ни возьмись— и дородность, и румянец во всю щеку, и алые губы.
В клетке Эдите являлась ему во всей своей таинственной красе. В воспоминаниях все обретало новое звучание, новую оболочку, без больших и малых ссор. И припомнил он то, о чем давным-давно позабыл. Припомнил начало любви.
Девять лет назад — лето шло на убыль — я провожал Эдите на дачу, где она жила с родителями.
В общем-то я был шустрый, сообразительный парень, но рядом с нею терялся, делался тихим, робким, что-то беспомощно мямлил, как-то сразу линял, сжимался в комочек, и тогда-то до меня дошел истинный смысл слов «по уши влюбился». Во мне просыпался зверь. Я пожирал Эдите глазами, мысли разбегались, лицо деревенело, и теперь, сквозь решетку клетки, оглядываясь на себя, тогдашнего, я кажусь особенно непривлекательным в роли влюбленного.
Разумеется, Эдите не нравились мои примитивные представления о любви, она была женщина, была молода, только-только двадцать один исполнился, ей хотелось нежных слов, умных речей, рассуждений о созвучии душ, так что порой, проводив ее до дома, я прощался с немой и холодной куклой. И в тот вечер она простилась с надутым видом, по сей день не понимаю, чем я мог ее тогда обидеть.
Я остался один. Часы показывали половину одиннадцатого. Я стоял под соснами на опушке леса, глядя, как в окне у Эдите зажегся свет. Зажегся и потом долго горел.
Стоял, пока не продрог. Земля на опушке была мягкая, присыпанный хвоей чернозем, и я стоял, пока ноги по щиколотку не увязли в податливом грунте. Мне почудилось, что так я к утру по пояс уйду в землю, а свет в окне все горел.
Пошел дождь. Поначалу теплый и ласковый, потом все злее, холоднее, хлеще, я почувствовал, как мокрая подкладка пиджака прилипает к сорочке, как влага ползет по спине. Ветки сосен перестали сдерживать дождь. Свет в окне по-прежнему горел, но я решил не уходить, пока он не погаснет.
Я стоял, меня пробирала дрожь, ноги все глубже увязали в мягком черноземе. Чем больше замерзал, чем глубже увязал в черноземе, тем счастливее я себя чувствовал.
По правде сказать, до тех пор я не был уверен, что мои чувства к Эдите можно назвать любовью в полном смысле слова. Я стыдился своей необузданности, но тут дождь и холод прибили во мне зверя. Я стоял, увязая в рыхлой земле, я мок под дождем, а внутренний голос нашептывал, что глупо вот так мокнуть и мерзнуть, хотя свет еще горит в окне. Но я остался, остался потому, что любил Эдите, и от счастья у меня по щекам катились слезы, мешаясь со струйками холодного дождя, и я от души благодарил природу за то, что она помогла опознать мне мою любовь.
Небесные пожарники хлестали вовсю из своих брандспойтов, а свет в окне по-прежнему горел. Я весь до нитки промок, продрог до последней кровинки, когда свет в окне наконец погас.
Тогда я высвободил увязшие в черноземе ноги, снял с себя пиджак, отжал его, тут и дождь перестал, еще по-отжал штанины и в тот момент уже знал: Эдите станет моей женой.
Странно теперь вспоминать об этом. Дождь помог мне понять, что такое любовь.
Клетка помогла понять, что для меня означает жизнь, что для меня означают люди, что для меня означает возможность пройтись по лесной дороге, срывая шишки, слушая щебетанье птиц, клетка помогла понять, что для меня означает работа.
И Берз на бетонном полу клетки рисовал углем удивительные здания, целые города рисовал, а потом стирал, и в тот миг, когда в мыслях рождались дома, фасады, удачные решения, неожиданные комбинации, он и в клетке себя чувствовал счастливым. До тех пор, пока, оторвавшись от своих чертежей, не замечал немой симметрии брусьев.
Клетка убила в нем потребителя, но сохранила творца. Однако клетка держала творца в стальных объятиях, позволяя лишь в мыслях наслаждаться плодами своего труда.
До чего ж он был прихотлив, разборчив, капризен в том мире! Он давно уже делил мир надвое — тот мир и мир клетки. В мире клетки он в своих запросах, желаниях
