Возвращение в Египет - Владимир Шаров

XIX век. Империя бесконечно слаба, вот-вот отдаст Богу душу. Те, кто восстает на нее, чуют запах заживо гниющего тела. Он манит, влечет их, будто стервятников. Экспансия, что год от года только нарастает, не свидетельство силы; перед нами – бегство, паническое бегство от внутренних неудач.

Коля – дяде Петру

Всё, как и раньше. Соня пишет каждый день. Сколько дней не был на почте – столько и писем.

Коля – дяде Артемию

Привыкла, что у нее есть домашний психоаналитик, привыкла всё про себя рассказывать и на любой, даже невинный вопрос отвечает исповедью. Не таясь и ничего не стесняясь, спокойно рассказывает, как Вяземский обращался с ней в постели, с кем, когда и почему она ему изменяла.

Коля – дяде Петру

Она так хочет быть объективной, всё объяснить, всё разложить по полочкам, что иногда забывает, что перед ней не Вяземский. Вчера стала мне объяснять, что в юности у нее был мальчик, который всё заводил ее и заводил, а довести дело до конца не решился. Говорит, что была молоденькая, прелестная, отчасти, конечно, и взбалмошная, но почему ее следовало бояться, не понимает. Ясно, что она многим нравилась, но и в этом тоже нет ничего дурного. Кому она достанется, никто точно сказать не мог, выдали же ее за Вяземского, потому что он оказался хитрее. Сначала запугал, что беспокойство, которое в ней есть, будет только усиливаться, дальше она и вовсе пойдет вразнос, и тут же предложил сам за нее отвечать. Понятно, что у родителей – гора с плеч.

Коля – дяде Юрию

Без иллюзий не справишься, оттого и обманываю себя. Конечно, я не сам это придумал, Соня до сих пор повторяет, что свой брак с Вяземским готова забыть, свернуть его, будто ковер. На веки вечные оставить в каком-нибудь стенном шкафу. Я, хоть и понимал, что это утопия, всё же верил, что время, когда мы с Соней каждый день и по многу часов мерили ногами засыпанный снегом Балчуг, все его улочки, проулки между москворецкими и обводными набережными, и мою нынешнюю жизнь, здесь, на корабле, в безводной казахской степи, при желании можно сшить. Даже представлял, как стягиваем, сводим края, а потом в четыре руки стежок за стежком штопаем дыру. Думал, что, пусть в Бытии ясно сказано, что, кто был рабом, до конца своих дней будет кочевать по пустыне, в Землю Обетованную ему не войти, – это не про нас.

Раньше за главную беду я держал антидепрессанты, на которые Вяземский посадил Соню, и ликовал, что с таблетками она разобралась меньше чем в год. Дозы, что Соня сейчас принимает, в сущности, символические, это больше не проблема, но другое его наследство я недооценил. Уже на заре совместной жизни муж приучил Соню к ежедневным подробным исповедям: правду, только правду и всю правду без малейших изъятий. Слабое сопротивление было, но Вяземский не миндальничал, легко объяснил Соне, что она больна, и он, не зная, что в ней происходит, никогда помочь не сумеет.

Помнишь, дядя Юрий, я однажды писал, как Соня испугалась, узнав, что в институте, где служит муж, мозги покойных гениев режут на пластины и так, последовательно и послойно, пытаются разгадать, понять тайну человеческой одаренности. Это было на исходе первого года их брака, именно тогда, добираясь до ее нутра, Вяземский и ломал в Соне всё, что отделяет одного человека от другого. Можно звать это как угодно – твоими естественными границами, стыдливостью, пониманием, что о некоторых вещах говорить ни в коем случае не надо, по возможности их следует прятать даже от самого себя. Сопоставить институтские опыты и то, что делали с ней, было, конечно, нетрудно.

Когда-то, молоденькой девушкой и пациенткой, Соня будоражила кровь Вяземского. Потом, став его женой, любовницей, хранила домашний очаг и ложилась с ним в постель, но по ряду причин в этой роли не слишком его устроила, и он снова вернул ее в пациентки и кающиеся грешницы. Что теперь без этих исповедей Соне хана, я в принципе знал. Стоило Вяземскому на пару дней уехать из Москвы – а у него бывали и многонедельные командировки, например, в Среднюю Азию и в Закавказье, в тамошних университетах он читал лекции и туда же ездил к высокопоставленным больным, – Соня буквально с цепи срывалась. Еще до посадки названивала мне и названивала, пока, всё бросив, я не представал перед ней. Отчего я надеялся, что она от этих исповедей отвыкнет, – не знаю.

Ты, дядя Юрий, не хуже меня понимаешь, что у каждого, кто так или иначе вписан в жизнь, одни события накладываются на другие; что было, день ото дня размывается, делается нечетче, приблизительнее. У Сони иначе. В первый год жизни с Вяземским у нее было несколько случайных и без продолжения адюльтеров, измен, мало что добавивших к ее жизни. О каждой она несчетное число раз и со всеми мыслимыми подробностями рассказывала мужу, теперь повторяет это мне и объясняет, что Вяземский не давал ей и десятой части того, на что вправе рассчитывать молодая жена. А вокруг, пишет Соня, ходили толпы голодных, и каждый рвался восполнить недоданное. Эти короткие походы налево муж свел тогда на нет довольно легко: просто увеличил дозы препаратов.

Другая история, к которой Соня часто возвращается, – похороны дирижера Стражанского. Между его смертью (Стражанский умер в больнице от инфаркта) и тем, как гроб с телом опустили в землю, прошло трое суток. И всё это время его коллеги и ученики (многие с мировыми именами) один за другим, не прерываясь ни днем, ни ночью, играли скрипичные и фортепианные партии из концертов, которыми он дирижировал. Дело было на даче в Мозжинке. Участки Стражанских и Вяземских соседствовали, и обе семьи дружили. Соня очень музыкальна; если бы не раннее замужество, она по всем данным должна была идти учиться в Гнесинское училище. Музицировала она настолько профессионально, что сосед (милый, любезный человек) годом раньше даже вызвался дать ей несколько уроков. В общем, в эти три дня прощания со Стражанским Соня играла на равных с другими и помнит всё, что тогда было, в мельчайших подробностях.

К чему я всё это веду, дядя Юрий? Соня по неопытности, по отсутствию навыка ни за чем, что происходило в ее жизни, никогда не поспевала. Схваченный на ходу набросок, в лучшем случае чертеж, остов. Но дальше, исповедуясь перед Вяземским, раз за разом заново переживая и пережевывая каждый свой шаг, каждый страх и вожделение, она наращивала на основу жилы и мясо. Причем Соня ничего не выдумывает; это не воображение и не художество, она именно вспоминает, деталь за деталью восстанавливает картину, какой она взаправду была. Мы живем в избыточном мире, в нем бездна подробностей, которые никому из нас не нужны и не интересны. Соню судьба загнала в минимализм, оттого она, будто Коробочка, дрожит над любым лоскутком, над любым обрывком, не готова расстаться ни с чем и ни под каким предлогом.

Я знаю, дядя Юрий, вы убеждены, что Вяземский с самого начала обращался с Соней непозволительно, отсюда всё и пошло, я, в общем, с этим согласен, но с оговоркой. Соня всегда была на редкость пластична, к тому, что Вяземский от нее хотел, она приспособилась быстро. Дальше кто из них над кем издевался – уже не разберешь. Впрочем, видит Бог, как бы я хотел вам сказать, что Вяземский давно в могиле и это никому не интересно. Расклад, что был при нем, никуда не делся. Ничего, что выстроило ее жизнь с мужем, прятать в чулан Соня и не подумала. Вяземский просто объявлен дезертиром, а на его место трудоустроен я. По-видимому, эту лямку мне тянуть до конца своих дней.

Коля – дяде Петру

Поначалу что мама, что тетя Вероника наши с Соней отношения поддерживали. При каждом родственном визите, да и по телефону будущий союз обсуждался во всех подробностях. Среди прочего, как и на что мы будем жить. Я и не заметил, как мамино настроение поменялось. Назвать точную причину не берусь. Возможно, ей стало известно, чьим ребенком является удочеренная Вероникой Соня, и она почувствовала себя обманутой. Так или иначе, продолжая расхваливать Соню: девочка непростая, видна порода, сколько в ней изящества, да и изюмом Бог не обидел, мама при удобном случае принялась внушать сестре, что Соне необходим мужчина, на которого она сможет опереться, я же еще сосунок. Пока войду в силу – ждать и ждать. Так, на пару ветром колеблемые, мы не укрепим, только подкосим друг друга. Потом тетя Вероника как-то сказала матери, что Соня уже третий раз пошла на прием к известному психоневрологу Вяземскому, он с недавних пор консультирует в поликлинике ЦКБУ, к которой они прикреплены. Добавила, что Вяземский явно ей интересен, да, кажется, и врачу новая пациентка небезразлична. Мама это подхватила. Уже без околичностей, в лоб стала объяснять сестре, что Вяземский – человек умный, положительный, откуда ни зайди – ни одного минуса. У Вероники с Соней год от года больше проблем. Девочка неровная, ей и с самой собой жить нелегко. Другой расклад, если есть тыл. С таким, как Вяземский, можно ничего не бояться. Муж, который тут же и врач. В общем, как ни посмотри, лучше партии Соне не сделать. Давно уважая маму, тетя Вероника всё это слово в слово повторяла дочери. Свели без труда.