Русофобия. История изобретения страха - Наталия Петровна Таньшина

власти развернули активную кампанию по опровержению взглядов Кюстина. Автором одной из статей стал князь Пётр Андреевич Вяземский. В работе «Ещё несколько слов о работе г-на Кюстина „Россия в 1839 году" по поводу статьи в „Le Journal des Debats" от 4 января 1844 года» он использует термин «русофобия», сообщая о трактирщике из Любека, которого описывал Кюстин: «Я всегда думал, что трактирщики Любека, этого торгового города, столько выигрывали от потоков путешественников между их городом и Санкт-Петербургом, что должны были воспринимать Россию как землю обетованную. Я ошибался <…> Обладая в высшей степени чувством великодушия и бескорыстия, заражённый к тому же Русофобией, этот достойный человек скорее согласится увидеть свой хозяйский стол пустым, а комнаты — безлюдными, лишь бы не поощрять несчастных путешественников посещать эту гибельную страну»[77].

Другой как самообраз и образ в негативе

Россия — огромная страна, её размеры всегда внушали европейцам зависть и страх[78]; Россия — богатая, мощная, самодостаточная и самобытная, поэтому она всегда притягивала, но одновременно пугала. Страх и интерес — эмоции, которые люди как на межличностном, так и на межнациональном уровне испытывают к Другому. К огромной России, соответственно, испытывали огромный страх и интерес[79]. Л. Вульф полагает, что даже искажённый образ России являлся не следствием страха, а результатом необычайного интеллектуального интереса к ней[80]. Но интерес можно сознательно блокировать, а страх культивировать, формируя образ Врага. При этом страх вызывает даже ослабленная после распада Советского Союза Россия. По словам Элен Каррер д’Анкосс, известного французского историка, политолога, бессменного секретаря Французской академии, на Западе полагают, что ослабленная и уменьшенная в размерах Россия живёт ностальгией по великому прошлому и жаждет реванша[81].

Но интерес к России связан не только с самой Россией. Ведь взгляд на Другого — это прежде всего способ самопознания, попытка понять свою собственную идентичность[82]. Другой — это зеркало себя самого, самообраз[83]. Любое имагологическое исследование, исследование Другого, есть всегда работа о познающем, и познавая Другого, мы глубже узнаём самих себя. Ш.Л. Монтескьё, например, желая понять, что собой представляют французы, поставил вопрос о том, что такое быть персом. Соответственно, образ России, сложившийся на Западе, больше говорит о специфике западного менталитета, нежели о нашей стране[84].

Как отмечала отечественный исследователь Н.В. Синицына, работы иностранцев о России представляют собой «источник специфический, отражающий одновременно два образа — образ мира, которому посвящён, и образ мира, где создан. Поэтому в исследовании образа Другого важен не только его объект, но и субъект, то есть носитель, его собственный историко-культурный контекст»[85]. Такой образ не бывает нейтральным, он служит инструментом формирования той или иной идеи, поэтому ему свойственна большая или меньшая тенденциозность[86]. По справедливому замечанию известного отечественного историка Олега Фёдоровича Кудрявцева, в трудах иностранцев о другой стране проявляются «черты миросозерцания и идеологические установки той цивилизации и той культуры, в лоне которых они появились»[87].

Оптика наблюдателей тенденциозна, а взгляд часто предопределён господствующими ожиданиями, опасениями, настроениями. Соответственно, механизмы формирования национального мнения коррелируются скорее с необходимостью национального самосохранения и самопознания, нежели с необходимостью объективного научного изучения Другого. Ален Безансон, рассуждая о книге Мартина Малиа о России, подчёркивает, что эта книга оказывается в конечном счёте историей не только России, но и всего западного мира, поскольку все его оценки неразрывно связаны с историей того самого Запада, которому они принадлежат[88]. Сам же Безансон вынужден признать, что «европейские оценки зависят более от эволюции самой Европы, нежели от состояния тех стран, которые этой оценке подвергаются»[89].

Можно согласиться с утверждением Ш. Корбе, что мнение, формируемое одной нацией о другой, является одной из форм национальной защиты. С его помощью каждая нация защищает свои собственные национальные интересы (так, как они понимаются в каждый конкретный момент). Соответственно, примат национального интереса нивелирует объективность восприятия, а превратности и перипетии истории разрушают преемственность восприятия, подчиняя его конкретной исторической ситуации и доминирующим в обществе идеям[90].

Поэтому, как точно отмечает российский исследователь А. И. Миллер, «в дискурсе, созданном и воспроизводимом на Западе, Россия не может лишь по собственной воле изменить свою роль и свой образ. Не Россия поместила себя вне Европы, и не только от России зависит это преодолеть»[91].

Итак, образ России и русских, создаваемый иностранцами, являлся не только и не столько результатом реального изучения нашей страны, сколько самообразом, автопортретом. Как отмечает Анатоль Ливен, «каждой стране нужен собственный идеализированный образ — не для самовосхваления, напыщенности и надменности (как это часто, к сожалению, бывает), а в качестве основы идентичности и стабильности, стремления к общему усовершенствованию»[92]. И этот идеальный самообраз можно создать на основе антитезы, противопоставив своему идеалу антиидеал, самообраз в негативе. Именно таким самообразом в негативе, искажённым отражением в кривом зеркале и является для Запада Россия.

В рамках любой культуры, любого мифа или сказки Добро всегда борется и противостоит Злу. Соответственно для Запада его самоутверждение как гаранта и защитника положительных начал осуществлялось через активное противоборство с Россией. В результате Запад механически повторяет суждения и заключения, сделанные в XV–XVI веках первыми ступившими на русскую землю европейцами, не пытаясь исправить эти заблуждения и ошибки.

Активизация интереса к России в эпохи кризисов и перемен

Интерес к России активизировался и активизируется в моменты кризисов и перемен в самом западном обществе. Как справедливо отмечает И. Нойманн, попытки создания из России антагонистического Другого «проистекали из ощущения непрочности воображаемого европейского „Я"»[93].

Поэтому как русофобия, так и русофилия являются отражением внутренних проблем Другого, проблем его собственной идентичности. По словам М. Малиа, «Россия в разное время демонизировалась и обожествлялась западным мнением не столько из-за её реальной роли в Европе, сколько из-за страхов и разочарований, надежд или чаяний, порождённых в европейском обществе его собственными проблемами»[94].

Собственные самооценка и самовосприятие являются важнейшими факторами восприятия Другого[95]. Для сохранения своей идентичности, удержания ускользающих основ и почвы под ногами нужна была точка опоры. Такой точкой опоры зачастую выступала Россия. Так было во времена «открытия» европейцами Московской Руси, когда само европейское общество находилось в состоянии системного кризиса: турецкая угроза, религиозный раскол и войны, начало колониальной борьбы. Например, немецкий историк Дитер Гро в своей книге «Россия и самосознание Европы», впервые опубликованной в 1961 году и так и не переведённой до сих пор на русский язык