Они должны умереть. Такова любовь. Нерешительный - Эван Хантер

В переводе с испанского ее имя означает «Белая лилия», и оно очень подходит ей, так как кожа этой женщины была белой и гладкой, а лицо, тело как будто вобрали в себя всю изысканную красоту и королевские привилегии этого цветка. Самым примечательным в ней были раскосые карие глаза, придававшие экзотический облик другим божественным чертам ее овального лица. У нее был аккуратный и прямой нос, а у рта пролегла складочка печали — свидетельство каких-то неприятностей в ее жизни. Не прибегая к диете, ей удалось сохранить хорошую фигуру, что служило предметом восхищения многих мужчин в ее родном Пуэрто-Рико. Ей исполнилось сорок два года, и она хорошо знала, каково быть женщиной; она познала счастье и печаль материнства. Ее нельзя было назвать высокой, и, может быть, это был единственный недостаток в ее прекрасном облике. Но сейчас, когда она стояла у кровати своего сына и смотрела на него, она казалась высокой.

— Альфредо?

Она не дождалась ответа. Он лежал, вытянувшись на кровати и уткнувшись лицом в подушку.

— Альфредо?

Он даже не повернул головы.

— Мама, — пробормотал он. — Пожалуйста, не надо.

— Ты должен выслушать меня. То, что я сейчас тебе скажу, очень важно.

— Мне безразлично, что ты скажешь. Я сам знаю, что мне делать, мама.

— Ты должен пойти в церковь, ты это хотел сказать?

— Si.

— Они хотят расправиться с тобой.

Он неожиданно поднялся с кровати. Это был шестнадцатилетний юноша, унаследовавший от своей матери светлую кожу и большие карие глаза. Его щеки уже прорезал редкий пушок. Скорбная складка, такая же, как у матери, пролегла около его рта.

— Я хожу в церковь каждое воскресенье, — сказал он просто. — И сегодня я тоже туда пойду. Они не посмеют остановить меня.

— Они не будут останавливать тебя. Они просто расправятся с тобой. Они так сказали?

— Si.

— Кто сказал так?

— Ребята.

— Какие?

— Мама, это тебя не касается, — жалобно произнес Альфредо. — Это…

— Зачем? Зачем им это надо?

Альфредо не ответил. Не отрывая взгляда от матери, он продолжал молчать.

— Почему, Альфредо?

Неожиданно у него в глазах блеснули слезы. Он чувствовал, что не может совладеть с собой, и быстро отвернулся от матери, чтобы она не видела его слез. Он опять повалился на кровать, спрятав лицо в подушку. Всхлипывая, его плечи вздрагивали, когда до него дотронулась мать.

— Плачь, не стесняйся, — произнесла она.

— Мама, я…

— Это очень полезно — поплакать. Иногда плакал и твой отец. В этом нет никакого греха для мужчин.

— Мама, мама, пожалуйста, ты не понимаешь…

— Я понимаю только то, что ты мой сын, — с железной логикой произнесла миссис Гомес. — Я понимаю, что ты хороший, а те, кто хочет тебе зла, плохие. Миром правит доброта, Альфредо. Но когда ты говоришь, что должен идти в одиннадцать часов в церковь, как ты это обычно делаешь, зная, что тебя подстерегает опасность, вот этого я не понимаю.

Он опять сел на кровать и теперь уже начал кричать:

— Я не имею права быть трусом!

— Ты не имеешь права… быть трусом? — изумилась она.

— Мама, я не должен бояться. Я не имею права быть каким-то ничтожеством. Тебе этого не понять. Пожалуйста, позволь мне делать то, что я обязан сделать.

Стоя у кровати своего сына, мать с изумлением смотрела на него, как будто видела впервые. Сейчас она никак не могла узнать в нем того дитя, которого прижимала к сердцу, который сосал молоко из ее груди. Его лицо, слова, даже глаза казались ей далекими и незнакомыми. Смотря на него, она силой взгляда как бы старалась побыстрее восстановить так мгновенно оборвавшуюся кровную связь.

Наконец, произнесла:

— Сегодня я ходила в полицию.

— Что? — вскрикнул он.

— Si.

— Зачем ты это сделала? Ты думаешь, я нужен полиции? Я, Альфредо Гомес. Разве ты не знаешь полицейских в нашем районе?

— Есть полицейские хорошие и есть плохие. Я ходила в Фрэнку Эрнандесу.

— Он такой же, как и все остальные. Мама, зачем ты это сделала? Почему не остановилась?

— Фрэнк поможет тебе. Он из barrio[5].

— Но учти, он полицейский, детектив. Он…

— Он вырос здесь, среди нас. Он испанец и помогает своим людям. Он поможет и нам.

— И все равно, ты не должна была туда идти, — покачал головой Альфредо.

— Никогда раньше в своей жизни я не была в полицейском участке. Сегодня первый раз. Мой сын в ©опасности, и я обратилась за помощью. — Помолчав, добавила — Он пообещал прийти. Я дала ему адрес. Он сказал, что придет и поговорит с тобой.

— Я ничего не скажу ему, — прошептал Альфредо.

— Ты скажешь ему все, что нужно сказать.

— Который час? — неожиданно спросил он.

— У тебя еще есть время.

— Мне нужно одеться, чтобы идти в церковь.

— Не раньше, чем ты поговоришь с Фрэнком Эрнандесом. Он подскажет тебе, что делать. Он знает…

— Он знает, несомненно, это так, — в его голосе насмешка смешалась с горечью и неотвратимой грустью.

— Он знает, что нужно делать, — уверенно произнесла миссис Гомес.

ГЛАВА IV

Моряка звали Джефф Талбот. Когда алкогольный туман почти рассеялся, он посмотрел в окно и, глядя на открывшийся вид, очень удивился: каким образом эта местность могла ему понравиться и почему он назвал ее красивой. Даже в яркий солнечный день здесь не было ничего привлекательного. Солнечные лучи можно было сравнить с мощным прожектором, спроектированным на свалку и усиливающим гнетущее впечатление. Щурясь на солнце, моряк вдруг произнес:

— А я протрезвел, — и в этот момент до него дошло, что это было действительно так.

— Отлично, — произнес Луис. — Ну и как выглядит мир?

— Мерзко. — Он отшвырнул стул к стойке. — У меня болит голова. Здесь довольно скверный район, не так ли?

— Все зависит от того, как ты на него посмотришь, — ответил Зип. — Лично мне здесь нравится.

— Неужели?

— Это место, где я живу. И если я здесь — все кругом поет.

— Ну и что же все поют? — поинтересовался Джефф. Вдруг в его голове пронеслось: «Почему он завел разговор с незнакомыми людьми и почему так сильно напился вечером?»

— Все поют рок-н-ролл, — ответил Луис.

— Старик во всем знает толк. Он разбирается…

Зип замолчал. Устремив взгляд на улицу, он вдруг весь напрягся.

— Что там такое? — спросил Джефф.

— Полиция, — стараясь сохранить спокойствие, произнес Зип. *

Полиция, о которой он говорил, была представлена в лице детектива Энди Паркера, шагающего по улице чинно, с высокомерным безразличием ко всем окружающим. В уголке губ у него небрежно болталась сигарета. На мир он смотрел так, как