Белый посох - Тамара Величковская

Однажды, находясь в Риме, по делам Ордена, Франциск получил приглашение от кардинала Остии разделить с ним трапезу. А с Франциском Массео и Леоне. Кардинал Уголино жил, как подобало его сану, в богатом дворце, окруженный роскошью. Босоногие францисканцы в потрепанных рясах резко выделялись в пышной толпе, окружавшей кардинала. Он милостиво принял монахов, расспросил Франциска о нуждах Ордена и обещал помочь. Едва он отошел, как Франциск сделал знак своим спутникам и стал пробираться к выходу. На них смотрели с удивлением.

— Отче, — прошептал Массео — как бы не обидеть кардинала тем, что мы уходим от трапезы.

— А мы скоро вернемся. Как раз поспеем… Видал сколько у него народа? Пока всех расспросит, да с каждым поговорит, пройдет немало времени.

“Что он задумал?” — удивлялся Массео. А Франциск, выйдя на улицу, принялся смиренно просить у прохожих подаяния ради Христа. От денег, как всегда, отказывался, просил только хлеба. Вскоре котомка наполнилась и монахи возвратились во дворец. Там как раз усаживались за стол, уставленный обильными яствами. Чего там только не было: огромные рыбины, фаршированные каплуны, заманчивые паштеты…

Франциск хотел сесть в конце стола, но кардинал усадил его рядом с собой. И тогда Франциск поставил на богатый стол свою нищенскую суму с краюхами хлеба, мятыми плодами, кусками сыра.

Массео покраснел до слез. Ему стало стыдно за Франциска. Вот сейчас кардинал разгневается и выгонит с позором. И будет прав…

Покосившись на суму, кардинал нахмурился, но смолчал. А Франциск принялся угощать его и соседей тем, что собрал. Некоторые брезгливо морщились. Но кардинал взял кусок хлеба и съел, перекрестившись. Стали есть и другие. Массео облегченно вздохнул.

По окончании трапезы кардинал отозвал Франциска в сторону, ласково обнял и сказал:

— Брат мой, бесхитростная душа, отчего ты меня обидел? Отчего принес в мой, для всех братский, дом эту милостыню?

— Разве это не самая большая почесть, что я мог вам оказать? — ответил монах. — Ведь хлеб подаяния — это хлеб смирения, освященный любовью. Каждый ломоть подан во имя Божие.

Кардинал растрогался.

— Поступай, как находишь нужным, милый брат. Поистине, Бог с тобою и ты с Богом.

Этот случай послужил Массео уроком. И позже Франциск еще не раз заставлял его смиряться и подчинять человеческую гордыню Христовой любви. С каждым днем Массео все больше хотелось перебороть себя и обрести, наконец, истинное смирение. Постепенно все его помыслы, все движения сердца направлялись к этому.

Однажды ночь застигла в дороге Франциска и его учеников. Как обычно, они расположились на ночлег прямо под открытым небом. Высокие скалы ограждали их от ветра, прошлогодние листья и мох служили постелью. Утомленные монахи скоро заснули, но Массео не спалось. Едва забрезжил рассвет, он встал и пошел по тропинке, ведущей к вершине горы. Его окружил лес. На востоке зарделась первая полоска зари, с легким шумом пронесся предутренний ветер, как вестник грядущего света. Звезды погасли одна за другой, запели птицы, хрустел под ногами бурелом. На краю тропинки тянулись вверх первые фиалки.

Душа Массео раскрывалась и трепетала от умиления. Не выдержав, он вдруг заплакал и, упав на колени, стал молиться так горячо, как ему еще никогда не случалось.

— Научи, Господи, помоги, даруй мне смирение… Не по заслугам моим, а по Твоей великой милости…

Лобзая влажную землю, пахнущую грибами и прелой листвой, он вспоминал слова излюбленного гимна францисканцев:

Хвала Тебе, Господь, за брата ветра,

За воздух, облака, за смены года…

За землю, нам сестру и мать…

Сердце таяло в сладкой муке. И тогда он услышал голос, от которого замер. Сразу узнал его, хотя не слыхал никогда.

— Брат Массео!

— Господи, Господи! — всем сердцем рванулся Массео, но не смел поднять головы от холодной земли.

Голос спросил:

— Что отдал бы ты за милость, о которой просишь?

Высшим человеческим благом Массео всегда считал зрение, и он, не задумываясь, ответил:

— Я отдал бы свои глаза…

— А Я хочу, чтобы ты имел и просимую милость и глаза…

Все стихло. Легкий ветерок гладил монаха по волосам. Массео поднялся с колен. Прямо перед ним из туманной долины поднималось солнце во всей силе и славе. Сноп золотых лучей протянулся по всему небу. И Массео почувствовал, что вместе с солнечным светом в его душу входит давно желанная благодать смирения.

С тех пор Массео хранил в душе такое ликование, что улыбка не сходила с губ. Тайная радость переполняла его так, что иногда он всплескивал руками и восклицал как дитя. Он понял значение слов: «Иго мое благо, и бремя Мое легко».

О Л.Ф. ЗУРОВЕ

Моя небольшая статья о Л. Ф. Зурове не претендует быть разбором его творчества, она лишь рассказ о наших встречах. Но исследование творчества Л. Ф. Зурова, думаю, станет в свое время задачей литературоведов. Ибо его имя достойно войти в историю русской зарубежной словесности.

Зуров родился под Псковом. Семнадцатилетним юношей бежал из родного дома, чтоб поступить добровольцем в с. з. Армию. Так, в ранней молодости он узнал ужасы гражданской войны. Получил два ранения. Позже, оказавшись в Риге, Зуров, как писал И. А. Бунин: "стал рабочим, репетитором, маляром, секретарем журнала «Перезвоны». Уже тогда Бунин заметил этого молодого писателя: "Подлинный, настоящий художественный талант, именно художественный, а не литературный только, как это чаще всего бывает”. Это — слова Бунина по прочтении им повести «Кадет». И позже Бунин писал: «На днях я с еще большей радостью прочел его (Зурова) новую книгу «Отчина».

Бунин был прав. Талант Зурова много обещал и сдержал бы в полной мере свое обещание, если б не роковые обстоятельства, с самой юности навсегда отметившие его жизнь. Несомненно, каждый писатель болезненно переживает свой отрыв от родины. Но тот, кто оставил ее уже сложившимся литератором, думаю, переносит свою оторванность не так мучительно, как тот, кому пришлось переживать эту коренную ломку в ранней молодости.

Леонид Федорович был подлинно русским человеком, он жил Россией и ее судьбами, мог писать только о ней, хотя прожил на чужбине три четверти своей жизни. Я не знаю ни одного его произведения, где отразились бы его эмигрантские впечатления. Всегда только о России …

Свой родной край — Псковскую область — Зуров знал и крепко любил. Посвященная этому краю книга «Отчина» — произведение, по-моему, замечательное своей художественной правдой и точным, прекрасным языком, похожим на образный язык русских летописей. Одно время Зуров жил в Псково-Печерской Обители, где руководил работами по реставрации церкви Николы Ратного и где монахи разрешили писателю пользоваться рукописной библиотекой, столетиями хранимой в ризнице. Перед Зуровым тогда открылось богатство нашего древнего языка, и творчества старых русских «умельцев»; он смог зарисовать (так как имел еще и художественное дарование) узорные орнаменты заставок и концовок древних букв, водяных знаков, кожаных тиснений… Эти зарисовки украсили его книгу «Отчина».

Перед тем, как окончательно поселиться во Франции, Зуров побывал в Праге, где учился на архитектурном факультете. Уже после переезда в Париж, Зуров, вместе с групой этнографов, в 1935, 1937 и 1938 гг., по поручению парижского Музея Человека (Musйe de l`Homme) и Министерства Просвещения, ездил в Эстонию. Как указывает П.Е.Ковалевский: там «был исследован большой район с местным, как русским, так и эстонским, населением и подробно описаны те места, куда собирались местные жители для поклонения священным камням. Было записано несколько сот народных песен и преданий, и сделаны многочисленные снимки».

По возвращении, Зуров представил организаторам этой научной экспедиции две ценных работы:1) Записку о произведенном обследовании древностей Печерского и Изборского края и о результатах археологической и этнографической разведки 1935–1938 гг. и 2) О дохристианских пережитках и религиозных верованиях сетских чудо-эстонцев и крестьян Печерского края.

С Леонидом Федоровичем я познакомилась в послевоенные годы, когда во Франции, после трудных лет немецкой оккупации, начала налаживаться нормальная жизнь. Русские парижане опять принялись устраивать собрания, литературные вечера, концерты и доклады. Впрочем, русские ряды тогда сильно поредили: «иных уж нет, а те далече»…

По инициативе Веры Стамболи возник маленький кружок начинающих поэтов, куда была приглашена и я. Так как комната Веры оказалась недостаточно поместительной, мы собирались в продуктовой лавке Стамболи по воскресеньям, после закрытия магазина. Стульев было мало, мы усаживались где придется на бочках, на ящиках — читали стихи. В этом кружке я впервые услышала имя Зурова; он бывал у Стамболи и изредка посещал наши литературные собрания. Он служил тогда сторожем в каком-то гараже около Буживаля, иногда наезжая в Париж.