Дyxless 21 века. Селфи - Сергей Минаев

Медиа упаковывает тебя очень быстро. Сначала ты – «свежее мясо», которое нарасхват. «Анфан террибль», парень, который не боится «говорить честно». Тебя противопоставляют всем «им», и однажды, в программе федерального канала, ты дерзко рвешь в клочья какого-нибудь замшелого патриарха поп-индустрии. Об этом говорят, об этом пишут. Кто-то называет тебя «голосом поколения», писателем, нарисовавшим портрет «героя нашего времени». Выходит заголовок о новом литературном стиле, произведшем «взрыв в мире гламура». Ты настолько обожаем в своей «антигламурности», что со временем она становится новым гламуром. Точнее, тебе так кажется. Ты просто еще не понимаешь, что упакован. Упакован и помещен в соответствующую ячейку шоу-бизнеса. Засунут на полку между «старыми песнями о главном», «новыми лицами» и «классическими брутальными мужиками». Теперь там стоит маленький ящик с ярлыком «Бунтари без причины», с кратким описанием, областью применения и ценником за рабочий час.

Ящик захлопывается в тот момент, когда тебе предлагают вести собственную программу в вечерний прайм-тайм. Поначалу ты, конечно, отнекиваешься. Говоришь, насколько от всего «этого» далек, и «у вас там не позволяют говорить правду». Но тебя довольно быстро убеждают, что настали новые времена, что востребована только искренняя эмоция. А у кого теперь остались искренние эмоции, кроме вас? Действительно, у кого же они остались, думаешь ты. И соглашаешься.

Соглашаешься, потому что ты-то точно знаешь, что не станешь одним из этих лживых уродов, ты-то вырос сам, без чужой помощи. Ты говоришь от лица того, кем на самом деле являешься. И таких, как ты – миллионы. Кто-то же должен их представлять. Быть единственным, говорящим все как есть. Кто, если не ты?

И продюсеры соглашаются с тобой. Они искренне кивают. Они настолько устали от фальшивых, изъеденных гримом, не сходящих десятки лет с федеральных экранов никому не нужных одних и тех же рож. Они хотят чего-то свежего. Хотят именно тебя. В вечерний прайм-тайм. С контрактом в полмиллиона долларов в год («хотя деньги вас, понятно, не интересуют, вы же литературой зарабатываете»).

Первое, что ты приобретаешь, – это гаденькую привычку быть so-o-o nice с каждым. Никого нельзя обижать по разным причинам. Одних – потому что они не придут к тебе на программу, других – потому что связаны с самыми крупными рекламодателями, третьих – потому что тогда никакой программы больше не будет.

Второй обретенный навык – бесконечное лицемерие. И вот уже ты отпускаешь кургузый комплимент парню, который недавно женился, хотя в прежние времена ты бы написал едкую колонку о том, как сложно быть открытым гомосексуалистом, когда стоимость твоих выступлений зависит от того, насколько ты брутален в глазах телезрительниц бальзаковского возраста. Умиляешься вместе со студией над романом тридцатилетнего паренька и шестидесятилетней поп-дивы, когда на самом деле тебе бы кричать: люди, вы с ума сошли?! Как у вас, находящихся в пошлейшем браке по расчету, поворачивается язык говорить о морали и семейных ценностях?! Но ты не орешь, ты смотришь в зеркало и убеждаешь себя в том, что это ты слишком циничен, а они искренне любят друг друга. Так бывает.

Хотя что-то ничтожно малое в тебе вопиет: «Чувак, так не бывает! Какие, к черту, семейные ценности? ЕЙ ШЕСТЬДЕСЯТ! А ты его видел вчера с молодыми телками в ночном клубе!» Тебе бы подойти к нему и спросить, как часто у них бывает секс. Не ревнует ли он ее? Показать его испуганно бегающие глаза, показать ее истерику, показать зашедшийся в аплодисментах зал. Показать правду. Но вместо этого ты говоришь мерзкую фразу: «Ваша история – удивительный пример того»…

…Того, что некогда небезнадежный парень скатывается в попсовый трэш из-за возможности оказаться в мире богатых и знаменитых.

Это ничтожно малое возникает еще раз, когда в комментариях к твоему посту в фейсбуке кто-то пишет: «А я не ожидал, что Богданов продастся. Хороший был писатель». И ты срываешься в ответ, пишешь что-то про зависть, про «это ты был, а я есть. Точнее, ты, сука, даже не был. Ты один из тех, кто пытается полить грязью каждого, вырвавшегося из мира ваших мещанских ценностей. Как ты можешь судить человека, даже не представляя, чего ему это стоит… и бла-бла-бла». Пишешь, а потом стираешь.

На самом деле тебе это больше ничего не стоит. Ты больше не рефлексируешь. Ты утратил эту способность. Да и как можно рефлексировать, когда ты в топе? Там, где стоимость бутылки шампанского стремительно приближается к цене стиральной машинки, где с тобой ложатся в постель не потому, что ты удачно пошутил, а потому, что просто пришел на вечеринку.

Где искрометное «срывание покровов» перед аудиторией – это когда в конверте, а простое выступление – это по безналу и НДС восемнадцать процентов. Когда дружба измеряется полезностью, искренность – численностью аудитории, а влюбленность – наличием хорошего портфолио у твоей подружки. А люди у тебя в телефоне записаны без фамилий: «Стас Газпром», «чувиха из школы», «Лена, маленькое черное платье» – исключительно из-за простоты написания, а не из-за того, что фамилии больше не являются отличительной характеристикой.

Довольно сложно устраивать душевный стриптиз в тексте, когда единственная твоя боль – это кариес. И ты пишешь в новой книге что-то вроде: «В его крошечной квартире основное место занимали книги, бутылки дешевого вина и мысли о том, как бы отсюда вырваться», – сидя в двухсотметровых апартаментах с бутылкой виски за двести евро. Потом твой герой идет принимать душ, «закрывая рукой дыру в порванном шланге», а ты падаешь в джакузи и думаешь о том, что каждое твое слово, каждая запятая, каждое многоточие – вранье, вранье, вранье.

Ты лечишь себя и других, пускаясь в пространные высказывания о том, что социальные сети убивают литературу: «Если раньше автор выдавал многостраничные колонки в Live Journal, то теперь он вынужден втискивать свою мысль в прокрустово ложе ста сорока знаков твиттера». На самом деле тебе бы сказать правду о том, что никто никого к этому не вынуждает. Просто раньше ты писал колонки, потому что тебе важно было высказаться. А теперь ты пишешь потому, что у тебя в каждой соцсети по двести тысяч подписчиков, необходим ежедневный контакт с аудиторией и ежедневное присутствие, – поскольку читатели нуждаются в тебе.

И каждый новый «лайк» для тебя – не доказательство солидарности читателей с твоей позицией, а барометр интереса.

Символ твоего существования, в котором страсть измеряется численностью, а свобода – заборами.

Ситуация обострялась состоянием аудитории. Довольно давно я понял, что гореть здесь бессмысленно. Вслед за твоим пламенем никто не зажжет свое. В лучшем случае от тебя прикурят. Во всех прочих – будут стоять вокруг и снимать на мобильники, как снимают убийства, автоаварии и тонущих в пруду собак.

Я все еще смею надеяться, что для настоящих творцов это лишнее доказательство того, что гореть нужно непременно. В моем случае количество стоящих вокруг костра говорило о том, что поджигать его не следует ни в коем случае. Не стоит путать самосожжение с дачным шашлыком.

Это и еще сто одно подобное объяснение собственного превращения в унылое дерьмо давались легко. В общем, я стал настоящим профессионалом по нахождению смягчающих обстоятельств для предательства самого себя…

…Вода стремительно остывает. Я моментально покрываюсь гусиной кожей, открываю кран, напускаю кипятка. Добавляю шампунь.

К звукам лопающейся пены примешивается посторонний шум. Выключаю воду – нет, не показалось. Металлом о металл. Будто кто-то скребется, или царапает, или…

Выпрыгиваю из ванны, по пути зачем-то срываю с крючка полотенце, чуть было не поскальзываюсь на мокром кафеле, шлепаю босыми ногами в прихожую.

Так и есть, кто-то с той стороны пытается всунуть ключ в замочную скважину, но ему мешает это сделать мой ключ, торчащий с внутренней стороны двери. Первая мысль об Оксане. Ключи есть только у нее, но чего бы ей тут делать в это время? Тем более я сказал ей, что поеду к издателям. Проверяет? Пытается поймать?

Замираю в прихожей. Пусть уж это будет Оксана, шепчет воображение. В дверь начинают скрестись активнее.

– Кто там?

Что я хочу этим сказать? С тем же успехом можно было крикнуть: «Пожар!» или «Грабят!» – но сознание первым почему-то предлагает именно этот панический возглас.

Все на секунду затихает. Слышны удаляющиеся шаги. Сердце колотится где-то в области кадыка. Прилипаю к двери, осторожно выдыхаю и наконец решаюсь посмотреть в глазок. На лестничной площадке никого.

Долго смотрю в глазок в надежде уловить какое-то движение. Проклинаю себя за то, что не поставил на лестничной площадке камеры. Вслушиваюсь в шорохи на лестнице, в звуки лифта. Ничего. Ни малейшего намека на чье-то присутствие.

Пропитанную липким страхом тишину разряжает звонок мобильного.