Еще не осень… - Юлиан Семенов

– Я? Рассорить? Почему? Я говорю по методу Катиш – то, что чувствую. Вот сейчас я, например, чувствую, что надо сделать марш-бросок. А то в воду будет холодно лезть.

И, не дожидаясь остальных, он побежал по белой зыбучей дороге, то исчезая в тени деревьев, то рельефно высвечиваясь, когда лунный свет контурно фиксировал его фигуру.

Лида побежала следом за ним, мельком взглянув на Катю и Серебровского.

– Вы можете? – спросила Катя. – Или пойдем пешком?

– Я могу. Я по восемь километров каждый день бегаю, – с готовностью ответил он.

– Трусцой, что ль?

– Ею.

– Вы хорошо отвечаете, когда злитесь… Ну, бежим?

Они побежали, и Серебровский снова, в который раз уже за сегодняшний день, подумал, что со стороны он смотрится унизительно и смешно, словно примазывается к чужому счастью. Он видел, что Катя нарочно сдерживает шаг и что бежать она может значительно быстрее, и он подумал, что вся эта спасительная медицинская трусца придумана лишь для тех, кто пропустил свою молодость, а сейчас лихорадочно старается отдалить унизительную старость.

– Можно и побыстрей, – сказал Серебровский.

– Дыхание собьете разговором, – сказала Катя. – Молча вам надо бегать, а то отстанете.

– Не отстану. Бежим скорее.

– Память у вас хорошая?

– Это вы просто так спрашиваете или станете издеваться?

– Если очень устанете – наберите мой домашний номер…

– Это вы зачем?

Катя обернулась, и лицо ее было голубоватым в лунном свете, а губы, казалось, были измазаны шоколадом. Она стремительно бросилась вперед, и Серебровский понял, что бегает она по-спринтерски, профессионально, и, когда она скрылась за поворотом, решил было повернуться и уйти к себе, но потом резко себя одернул: «Как старая кокетка. Если решил уходить – надо было сразу уходить, а не рассусоливать».

Когда он прибежал на берег, потеряв дыхание и вспотев, все уже купались посредине маленького заливчика, ограниченного тремя мшистыми валунами.

– Вам досталась бронза, дед! – крикнул из темноты Леонид. – Мы тут посоветовались и решили не вбивать клин между поколениями: Лида и Катиш уступили вам третье призовое место. Плавать умеете?

– Только вдоль по бережку, – ответил Серебровский.

– Здесь хорошее дно, – сказала Катя, подплыв к валуну. – Ныряйте, тут хорошо нырять.

– Я лучше отдышусь, – улыбнулся Серебровский, – а заодно шашлык отлажу.

Он отошел к костру и поднял крышку кастрюли. Мясо было чуть обрызгано уксусом; помидоров, лаврового листа и перца не было.

Серебровский вспомнил, как он готовил свой фирменный шашлык на даче, когда у него собирались друзья на день рождения, – вымоченный в красном вине, пересыпанный сунели, которую присылали из Тбилиси его ученики. Этот шашлык был символом празднества. Друзья по академии съедали по кусочку, от силы по два, выпивали по бокалу морозного кахетинского и разбредались по даче – договариваться, спорить, решать вопросы, иногда вспоминать былое, да и то уже в конце, перед разъездом.

«Мой шашлык, – вдруг понял Серебровский, – был лишь поводом для быстрого решения дел – можно договориться напрямую, минуя бюрократов. А здесь ребята собрались поесть и повеселиться. Им не важно, что шашлык из говядины и без специй. Важно, что есть несколько кусков мяса, много хлеба, костер и море. Им все мои шашлычные церемонии ни к чему. Молодому человеку и такой шашлык в счастье, а я раб дела, и я не могу сказать о моем деле „будь оно проклято“, никогда не смогу этого сделать».

Серебровский нарезал несколько ивовых веток, очистил кору, нанизал мясо и раскидал костер так, чтобы угли легли ровной черно-красной площадкой.

– Александр Яковлевич, – снова позвала его Катя, – да будет вам! Идите купаться, вода как молоко!

– Добавь – парное, – хмыкнул Леонид. – Тогда ты будешь до конца оригинальной.

– А кто дальше пронырнет?! – крикнул священник. – Я тут до вас тренировался. Рекорды ставил! Жаль, акул нет, я бы повторил сюжет Олдриджа: отец, сын и подводное плавание.

– Сначала сына заведи, – сказала Катя, – а у тебя и матушки нет.

– Нашел бы он матушку, перестал бы служить батюшкой, – сказал Леонид.

– За попов нынче одни аферистки идут.

Катя плеснула в него водой, отец Николай, поднырнув, схватил Леонида за ноги, и они начали смешливо дурачиться в воде: то ходили по дну на руках и делали стойку, то подбрасывали с рук Лиду и Катю, потом носились друг за другом наперегонки, выскакивали из воды, карабкались по громадному валуну на вершину, ныряли оттуда в темно-зеленоватую жуть ночного залива, а Серебровский сидел возле костра, обжаривал шашлык и вспоминал май сорок пятого, когда вот так же кругом все смеялись, кричали и пели, а он сидел на кладбище в Рансдорфе, на могиле Лены Ивановой, которую убили в последний день войны. Серебровский был влюблен в Лену, краснел, когда смотрел на нее, и над этим потешался младший лейтенант Мерзоев из седьмого отдела – ему было тридцать пять лет, и он казался тогда Серебровскому стариком, и он жалел Лену, которая приходила к Мерзоеву по ночам…

5

– Еще бы мясца-то, – сказал Леонид, обгладывая маленькую кость. – Хорошо мясо… Браво, Александр Яковлевич, браво! Благодарим от лица службы… Не пропадете при возможных жизненных переменах – поваром будете.

– Я в Москве угощу вас настоящим шашлыком, – пообещал Серебровский и придвинулся к костру.

– Про Москву не надо бы, – сказал Леонид. – Это переводит наши отношения в разряд курортных знакомств: «Обязательно соберемся, вот мой рабочий телефон, звоните, жена будет рада!»

– Чего вы такой ершистый?

– От характера, – ответила Катя. – И от папы. У него папа – щука, а он пока что ерш.

– У меня папа акула, – поправил ее Леонид. – Не лакируй действительность, не надо.

– Все время пикируются, – обернувшись к Серебровскому, сказал священник. – Словно на диспуте католика и мусульманина.

– Вот-вот, – согласился Леонид. – В корень смотришь. А посему отпусти грехи, милый!

Он сделал глоток из бутылки, лицо его перекосило, он долго дышал горбушкой, тряс головой, а потом сказал:

– Не водка у нас, а дурман для трудящихся. Такой водкой можно убить даже импрессионизм: все цвета на один лад – серое с зеленоватым.

Лида включила транзистор. По «Маяку» передавали музыку из оперетт.

«Двадцать второго июня тоже все утро передавали танцевальную музыку и арии из оперетт, – почему-то вспомнил Серебровский, – дуэты Михаила Качалова и Татьяны Бах. Смешно: Качалова помнят мхатовского, а фамилия Бах связана навечно с церковной музыкой. Так всегда: мы рабы установившихся представлений. Во всем. Откуда это? От школы? Видимо. Наша метода школьного преподавания неправомочно авторитарна: „Только так, и никак иначе“. При такой системе застенчивый гений может остаться непроявившимся, а натренированный исполнитель чужих замыслов вправе сделаться эталоном для подражания. Надо детей, начиная с первого класса, информировать о прошлом, приглашать к рассуждению о настоящем и знакомить с самыми разными прогнозами на будущее. Для школ надо выпустить „Справочник данностей“. Против „дважды два“ не попрешь, а что касается методов доказательства теоремы, то здесь в недалеком будущем возможны самые различные варианты».

– Пошли потанцуем? – предложила Лида Серебровскому. – А то грустно стало.

– Скажи на милость, – сказала Катя, не отводя глаз от костра, – целую фразу махнула, и ни одного заикания: это значит, танцевать человеку охота.

– Она с ним, а ты со мной, – сказал Леонид и, быстро поднявшись, взял Катю за руку.

Серебровский улыбнулся Лиде:

– Вы уж простите меня, я танцевать не умею, сколько ни учился…

«А улыбка-то у меня вымученная получилась», – подумал он, наблюдая за тем, как Леонид перебрасывал Катю с руки на руку, как он властно вертел ее вокруг себя и как он смело брал ее за плечи, привлекая к себе, а потом лениво отталкивал, чтобы через мгновение снова приблизить.

– Красиво танцуют, – сказал отец Николай. – Я недавно прочел в «комсомолке», что францисканцы теперь пляшут вместе с молодой паствой шейк и хали-гали, и удивился, а теперь понял: они правы, они умно себя ведут. Сейчас контакт с аудиторией одним лишь глаголом не наладишь.

– Архиерей вас сожжет, как еретика, – сказал Серебровский, – начни вы эдак отплясывать с паствой.

– В архиереях ли дело? Они теперь все с ярмарки…

– Простите мой вопрос, – сказал Серебровский и закурил. – Вы сами-то верующий?

– Я работаю, – помолчав, ответил отец Николай. – Священник – это сан, работа, как говорится… А вера, если она существует, должна быть сокрыта, как у древних римлян…

– Н-нет, а правда, Коля, ты верующий?

– Лидочка, какое это имеет значение в конце концов? Это уж если откровенно… Людей я не обираю, водку не жру, газеты читаю…