Ледяные небеса - Мирко Бонне

— Я, — сказал он, — обещал твоему отцу следить за тобой.

Я не обязан давать отчет капитану, потерявшему свой корабль. Тем не менее он спросил меня, каковы мои планы.

Я ответил ему правду: у меня не было никаких планов.

Кун внезапно сказал:

— Члены команды должны держать ответ перед судом, ведь если бы они не совершили ошибок, боцман и все остальные остались бы живы. Это может занять несколько месяцев. Но если ты не против, я напишу твоей семье, что у тебя все в порядке.

Я попросил времени на размышление. На следующий день мы получили оставшиеся шесть зарплат, и, когда покидали больницу, я попросил капитана Куна не писать моим родителям. Мое решение его не удивило, о причинах он не спрашивал. Возможно, он догадывался, протягивая мне руку под проливным дождем, что я не смог бы эти причины назвать.

Мой первый же корабль пошел ко дну. Настоящий моряк сказал бы: от этого призрака ты теперь никогда не избавишься. Оставь его. Но я не моряк, но я и не плотник и не пойду по стопам моего отца. И если бы он мог увидеть меня, скорчившегося в моем шкафу, с измазанным шоколадом ртом, он врезал бы мне этими рукавицами и резиновыми сапогами.

И был бы прав. Почему я не пошел в военно-морской флот и не записался на «Инвинсибл» или «Инфлексибл», броненосный крейсер с кубриком на восемьсот матросов в твиндеке, где подвесные койки болтаются одна над другой? Там не может быть одиночества, там никому в голову не приходят глупые мысли. Ты сидишь со своей пушкой, в ствол которой заползаешь раз в день, чтобы почистить его, ты получаешь увольнения на берег, участвуешь в морских сражениях и в итоге оказываешься в могиле и сообщение о тебе в «Саут-Уэлс эхо» гласит:

Морское сражение с кайзеровским флотом у берегов Аргентины

К числу наших героев, нашедших свой последний приют на дне морском, принадлежит Мерс Блэкборо, сын корабельного плотника.

Восемь склянок: крысиная вахта закончилась. Сейчас крысы рванут вниз и вытрясут из коек спящих собак.

В порту на Рио-де-ла-Плате я не заметил особых примет войны. Если верить газетам, вовлечение Аргентины и Уругвая в творящееся безумие было лишь вопросом времени. Людям же, с которыми я познакомился, наша эйфорическая враждебность казалась чуждой. Ненависть к царю, нескольким престарелым королям или двум смешным императорам, которые не только были похожи друг на друга, но даже говорили на одном языке, была им непонятна и возмущала их. И поэтому они называли нас perturbadores — смутьянами.

В Ла-Боке все дневные дела сдвигаются на более прохладные вечерние часы; днем стоит такая жарища, что после нескольких шагов по белым от птичьего клея переулкам начинает трещать голова. В номере пансиона под самой крышей мы с Бэйквеллом спали с шести утра до шести вечера, и когда я смотрел из окна, то видел платан без единого листа, при этом на нем не было живого места от маленьких зеленых птичек: при малейшем шуме на улице вся крона дерева взмывала в воздух, чтобы через несколько мгновений опять опуститься на голые ветви. Так что мы просто забыли о войне. У нас были более приятные дела. Может быть, со стороны это не было заметно, но мы были очень заняты.

Мы сидели в засаде. У Бэйквелла был план наших дальнейших действий. По пути из Лондона в Буэнос-Айрес в Монтевидео зашел корабль Антарктической экспедиции сэра Эрнеста Шеклтона, якобы для пополнения запасов топлива. В порту ходили слухи, что настоящей причиной остановки было то, что без Сэра, который должен был присоединиться к команде лишь в Аргентине, дисциплина на борту оставляла желать много лучшего. Как быстро это распространяется и как мало людей для этого нужно, я уже знал по собственному опыту, и точно — от двух матросов с «Эндьюранса», а именно от Хау и Сторновэя, Бэйквелл узнал, что еще до Мадейры дело дошло до драки, которая не могла остаться без последствий для ее участников. Пару дней дело выглядело так, что четверых виновников должны были списать с судна в Монтевидео. Мы решили не спускать глаз с покорителей Антарктики.

Поэтому нашему разочарованию не было предела, когда утром, придя на причал, чтобы попрощаться с капитаном Куном, мы увидели, что корабль Шеклтона ушел, а Маклеод и Хау нам ничего не сообщили. «Инвинсибл» и «Инфлексибл» ночью поднялись вверх по Рио-де-ла-Плате и стояли на рейде на середине реки; на кораблях спускали все новые шлюпки, которые вскоре подходили к причалу, забитые матросами. Вскоре по припортовым переулкам бродили толпы матросов-артиллеристов, претендентов на могилы на морском дне. Ближайшим паромом мы отправились в Буэнос-Айрес. Через два дня в грязном кабаке под вывеской «Зеленая обезьяна» мы случайно столкнулись с ребятами с «Эндьюранса». Хау и Маклеод так обрадовались встрече с нами, что не преминули притащить за наш стол боцмана.

Все знали, что этого Джона Винсента никак нельзя считать весельчаком и душой общества. Сердито сверкая глазами, он дал понять, что заместитель Шеклтона Фрэнк Уайлд вычеркнул четырех зачинщиков драки из ведомости на жалованье, а об их замене решение может принять лишь сам Сэр. Затем он умолк и принялся гипнотизировать крышку стола.

Бэйквелл пожелал узнать, когда можно ожидать прибытия Шеклтона.

Винсент даже не взглянул в его сторону, а вместо этого сказал Маклеоду:

— Шеф здесь, когда он здесь. Верно?

Маклеод кивнул:

— Точно. Но они оба — отличные парни. Были на одном плавучем гробу и отлично проявили себя, когда он отдал концы. Ты мог бы замолвить за них словечко.

Винсент посмотрел на меня, и я впервые очень близко увидел его гладкое широкое лицо.

— Этот слишком молод, чтобы ввязываться в такие дела. — Он встал. — Вы оба отличные моряки и ведите себя и дальше хорошо, а приедет шеф, он и решит, вербовать вас или нет.

С одной стороны, Бэйквелл мог рассчитывать на то, что место на «Эндьюрансе» у него в кармане, с другой стороны, он боялся, что ему придется меня здесь оставить. Вскоре после первого разговора с Винсентом он сказал мне в открытую, что просто влюбился в мысль отправиться в Антарктику и не скрывает своего намерения отправиться туда без меня.

Тем временем все работы на корабле были закончены. «Эндьюранс» покрасили в черный цвет и загрузили провиант. Затем поднялся шум. Прибыли ездовые собаки. Канадский грузовой пароход, загаженный настолько, что невольно приходилось задаваться вопросом, не плыл ли он по грязевому морю, пришвартовался и выдвинул краны. Собак — по паре в клетке — поднимали на борт и запирали в вольере, всего шестьдесят девять метисов из приполярных районов, непохожие друг на друга, хотя все сильные, крупные и совершенно дикие. Самые сильные животные были помесью собаки и волка, вожаков зовут Шекспир и Боцман, поэтому хотя бы в порту Буэнос-Айреса их можно было не перепутать.

Винсент, должно быть, быстро понял, что с Бэйвеллом ему повезло, так как он везде и всегда на месте и активно участвовал во всех делах. Когда прибыл Фрэнк Хёрли, экспедиционный фотограф-австралиец, команда была в полном составе, если не считать Шеклтона, и обживалась на корабле. Первый помощник Гринстрит подошел ко мне на причале и спросил, правда ли, что я плавал в качестве помощника кока, и когда я сказал, что это правда, он предложил мне пока быть при коке. Несмотря на это, койку на борту мне не дали, и Бэйквелл, которому койку как раз предоставили, ночевал в нашем пансионе. Я здесь был совершенно ни при чем, сказал он. Ему требовалась ежедневная порция вони от птичьего помета.

Это навело меня на мысль, что мне надо бы в уборную. Для воды у меня была старая бутылка, но постепенно наружу попросился шоколад, который урчал в животе. В течение ночи море, казалось, проникло в мои внутренности, смешавшись с запахом резины. Пребывание в открытом море ощущалось все сильнее. Мною овладела вялая дурнота. Мое лицо, должно быть, позеленело и приобрело такой же оттенок, как у Грина, когда он стоит в жарком камбузе у плиты и, покрытый тонкой пленкой пота, помешивает настоящий черепаховый суп «жильяр».

Довольно, не думать об этом!

В крайнем случае наложу в какой-нибудь сапог и сразу набью его тряпками.

Черепаху сервируют в «Ритце». «Ритц» — это бывший грузовой трюм и нынешняя кают-компания. Это самое большое помещение на «Эндьюрансе», его сердце, находящееся на твиндеке. Его нельзя было бы отличить от коридора, если бы в нем не стояли стол и тридцать стульев — для каждого члена команды. На переборках висели «Юнион Джек» и все флаги империи, и это хорошо, потому что облицовка стен в «Ритце» была совершенно никудышной. Через несколько дней таскания кастрюль я знал все пороги, каждую торчащую из доски головку винта на пути из камбуза до «Ритца». Там наша закуска из черепах была встречена на «ура», и капитан Уорсли спросил в компании, что сказал бы Шеклтон, если бы узнал, как Грин и Блэк балуют ребят.