Лето длиною в ночь - Елена Ленковская

А она привела его не в дом, а прямиком к тому высокому пятиглавому храму.

Уж потом он узнал, что этот храм тут много веков стоит. И называется — Владимирский храм Успения Пресвятой Богородицы. И вообще — это не деревня никакая, а город Владимир. Такой просто он в древности был — деревянный. Только храмы кое-где стояли каменные… и ещё эти, ворота Золотые. Они тоже не золотые так-то, ну и не деревянные — каменные…

И никакой ограды тогда толком вокруг Владимира не было, и вал земляной разрушен. Рассказали ему местные — потом, конечно, — что сгорела не так давно городская «гряда»: ордынцы сожгли во время последнего набега.

Ещё вокруг города — посад. Это то, что обычно сразу за городской стеной располагается. Там он первого здешнего человека и встретил. По имени Аксинья. В крапиве нашёл, ага. Остальные в полдень здесь дрыхнут. Отдыхают, в смысле. Обычай у них такой.

А речка… Хорошая здесь речка, красивая, и песочек на берегу. Глеб её сразу полюбил. И протяжное название этой речки ему по душе пришлось — Кля-я-азьма.

Артель

В тот, самый первый его день на владимирской земле, немая девчонка привела Глеба прямиком к собору.

Двери в храм были открыты настежь, и внутри было бело, прохладно и пусто. И пахло оттуда не ладаном и горелым воском, или чем там ещё сладковато и приторно пахнет в храме. Нет, из него ремонтом пахло…

Чуть поодаль от входа — на примятой, выгоревшей на солнце траве — высились сколоченные из дерева козлы, обляпанные белым. Кудлатый жилистый парень в одних холщовых портах, подвязанных бечёвкой, расставив ноги циркулем, мешал что-то в большом деревянном корыте — какое-то белёсое тесто… Известь, что ли?..

В дверях храма появился бородатый серьёзный мужик — большой, лохматый, сутулый, похожий на косолапого медведя. Взглянул в сторону Глеба из-под густых бровей удивлённо, с интересом, но промолчал. Заметив крутившуюся под ногами девчонку, улыбнулся ей ласково.

— О, Аксютка пришла! — Потом зычно крикнул туда, в прохладное, затенённое нутро собора: — Заканчивай, артельные, полдневать пора!

Вышли ещё мужики. Не спеша, обстоятельно умылись у кадки с водой, поливая друг другу из деревянного ковша, и уселись перекусить — в тени, вкруг расстеленной прямо на земле льняной тряпицы.

Девчонка придвинулась к ним поближе. Тихонько присела на корточки, просительно глядя снизу вверх в жующие лица мужиков и рукой показывая себе на рот.

— Дай-ко, Дёма, Аксютке аржанухи, — молвил тот бородатый.

Жилистый кудлатый Дёма, тот самый, что ещё недавно мешал что-то в корыте, протянул девочке краюху мягкого ржаного хлеба.

Та схватила, обрадованно закивала головой, и побежала к Глебу. Он уж думал — забыла про него, стоял столбом как дурак, слюни глотал, не знал, что дальше делать.

Довольно улыбаясь, девчонка вручила ему горбушку. Глеб смутился, но взял, разломил пополам, половинку быстро пихнул в рот. Вторую — вернул девочке. Опомнившись, с набитым ртом, промычал спасибо. Словно и сам — глухонемой.

— Гляди-ко. Суженого, что ль, себе нашла? — хмыкнул Дёма.

Мужики заулыбались в бороды. Не все, правда. Некоторые продолжали серьёзно жевать, не глядя по сторонам.

Тот, бородатый, похожий на медведя, дядька поманил Глеба пальцем: — Как звать? Чей будешь?

— Глеб. Глеб Рублёв я.

— Рублёв? — удивился мужик и его кустистые, цвета перепрелой соломы брови поползли вверх. — Слышь, Ондрей, Рублёв он! Коли не врёт… — Светлобородый, с мягким и мечтательным выражением лица Ондрей, словно очнувшись от каких-то своих мыслей, посмотрел на Глеба дружелюбно, без удивления. Кивнул спокойно, и тут же будто опять отрешился от происходящего, глядя куда-то в пространство.

— А отец с матерью где? — продолжал выспрашивать дядька.

Глеб помедлил. Он подумал про Тоню. Сказать, не сказать?.. Знать бы, где сейчас она… Внутри у него что-то тоскливо сжалось. Он нахмурился. Кусая губы и чувствуя, что совершает маленькое предательство, уронил, будто камень в колодец:

— Нет у меня никого. — И опустил голову, чувствуя себя как-то муторно, — то ли от голода, то ли всё-таки от стыда. — Поесть бы мне. Я отработаю…

Мужики переглянулись. Тот, что расспрашивал, поглядел испытующе.

— Отработаешь! Хм… — мужик замолчал и принялся жёлтым ногтем большого пальца стал в раздумье скрести свою мохнатую бровь. — А давай! — хлопнул он по колену здоровенной ладонью, — поглядим, на что ты годен, мож и возьмём. Нам теперь новый помощник нужен. — И добавил, обращаясь к кому-то из артельных: — Ушёл Кондрат-то.

— Как так ушёл? — спохватился тот, что молча и сосредоточенно жевал, глядя прямо перед собой.

— Да так, видишь, нету. Не дождался, когда начнём. Решил, что сам давно — мастер… В Крутово подался. Позвали, мол, его — Благовещенскую церковь там отделать надобно. А то — невмоготу, мол, столько без дела сидеть. Ушёл. Просил лихом не поминать.

— Ну-ну, скатертью дорога, — обронил молчаливый, положил в рот кусок и зажевал с прежним усердием.

Все замолчали.

— Оставайся, — заключил похожий на медведя мужик. Глянул на Глеба насмешливо из-под лохматых бровей, подмигнул заговорщически: — Может, когда и толк из тебя выйдет, Глеб Рублёв.

Разговаривали здешние чудн о . Вроде и по-русски, но как-то странно.

Глеб, к своему удивлению, всё понимал, и легко применился говорить по-здешнему — протяжно окая, чувствуя, что нужные, прежде вроде незнакомые слова, сами собой приходят на ум.

Поначалу он, правда, слегка недоумевал. Казалось, будто люди нарочно придуриваются. Ну, юмор у них такой. Специфический.

Он всё вспоминал фильм — смешной, давно, тоже ещё в детдоме видел. Про машину времени. Про то как она сработала и царь Иван Грозный в настоящем очутился. И тут же типа одного встретил, который, ясное дело, не понимал, что перед ним царь, а не сумасшедший. Испугался этот тип, давай юлить, повторять невпопад всякое, якобы по-древнерусски. «Аз есмь», «акипаки», «иже херувимы» какие-то… Они хохотали! До насморка, до колик в животе! Ну, одно слово — комедия.

Дуралей этот сильно был похож на директора их детского дома. Прям, вылитый. Вот и приклеилось. Стали директора Акипаки называть. За глаза, конечно…

Глеб тогда и не понимал, что это значит. Думал одно такое смешное слово. Тут уже разобрался, что два. И к тому же, не «аки-паки» никакие, а «паки и паки». И значит это — снова, вновь и вновь…

…Там в кино-то — виной всему была машина времени. И через неё можно было обратно в настоящее попасть. А тут он без всякой машины в прошлом очутился. С ума сойти можно!

Правда, по ощущениям, это пребывание в прошлом очень походило на некоторые его прежние сны. На те, непохожие на обыкновенные, особые, яркие сны, что снились ему лишь изредка. Но запоминались надолго, и помнились отчётливо, вот будто наяву всё было.

Один раз замок видел каменный, рыцарей на конях, а как-то — смуглых кудрявых людей в белых туниках и венках, они чего-то там несли. Вроде как шествие какое. А он за колонну прятался — вся в продольных желобках, горячая от полуденного солнца…

Сны такие начались где-то через год после того, как Тоня в его жизни появилась. Да, точно, как раз после того, как ему десять исполнилось. Он про них всегда Тоне рассказывал. Она удивлялась. «Надо же, — говорила, — художник у меня под боком растёт, не иначе…»

И что интересно. Каждый раз ему в конце такого сна казалось, что Тоня его потеряла. Что зовёт она его, ищет…

Наверное, поэтому он, в конце концов, в своей постели просыпался. Всегда.

Только вот теперь — проснуться не удавалось.

А может, и не хотелось ему особо просыпаться-то… Почему? А кто знает, что теперь могло ждать его там, в будущем. Сколько дней или даже месяцев прошло, тоже непонятно было. Тоня, поди, давно укатила в Италию, вышла замуж за этого своего Франческо… Детей может, уже завела — своих детей, не приёмных.

И из училища его наверняка отчислили — раз он столько времени на занятия не являлся, без уважительной-то причины. Там с этим строго…

В царстве красок

Невысокие глиняные горшки стояли, щетинясь, словно ежи, торчащими из них кистями — малыми, средними и большими, круглыми и плоскими, широкими и узкими. И совсем тонкими, острыми, для росписи золотом, с надетыми на них «саночками» — трубочками из утиных перьев…

Каменные краскотёрки. Узкогорлые бутыли и пузатые корчаги. Рыбий клей. Льняное масло. Олифа. Столярный инструмент. Липовые доски. Свёртки ткани-павлоки [2]. Большие, в четыре аршина, доски для соборного иконостаса, оклеенные ею, или уже покрытые поверх паволоки сияющим белизной гладким грунтом-левкасом [3]. Яичная скорлупа. Гусиные перья, чтоб смахивать пыль. Медвежий зуб, чтоб полировать позолоту.