У городских ворот - Евгений Самойлович Рысс

и я поплелся рядом с ним, стараясь смотреть в другую сторону и чувствуя себя очень несчастным.

Снова навстречу нам промчалось несколько легковых машин и прогрохотал грузовик с железным ломом. Бесконечный товарный состав тащился по насыпи, и паровоз гудел тоскливо и долго, и клубы дыма длинным хвостом тянулись за паровозом.

— Видишь ли, Леша, — вдруг заговорил Николай, и я сразу понял, что он на меня не сердится. — Я думаю, ты не прав, когда обвиняешь Ольгу. Часто, когда человек поступает не так, как тебе хочется, ты злишься и тебе кажется, что он поступает нехорошо. А ты попробуй, посмотри с его точки зрения, — может быть, это не он не прав, а ты?

— Я вижу, что́ вижу, — буркнул я упрямо.

— Видеть мало, — сказал Николай, — надо еще и думать. Так нельзя, Леша, у нас у всех плохие характеры, и нам всегда хочется быть правыми. Сделаешь что-нибудь неправильно и начинаешь себя оправдывать. И уже кажется, что ты прав и сделал это потому, что так справедливо и нужно.

— Вот пусть бы Ольга и думала, — сказал я.

— Оставим сейчас разговор об Ольге. Мы с тобой вообще давно не разговаривали. Мне это время приходилось трудновато. Настроение было скверное, и все такое… Так вот, понимаешь, о мысли и чувстве. Собака, например, если ты оставишь ее возле еды, приготовленной для нескольких собак, съест все и еще огрызнется, если другие собаки попробуют получить свое, а человек, — если ему объяснить, что это, скажем, для пятерых, — съест одну пятую, а четыре пятых оставит. Как ты думаешь, почему это? Я думаю, тут дело в том, что собака думает только за себя. Ей хочется все съесть, она все и ест. А человек думает и за других тоже: он понимает, что остальные четверо тоже голодны. И поэтому собака — только собака, а человек — человек.

Я посмотрел на Николая удивленно.

— Ты, что же, толстовец? — спросил я.

Николай засмеялся.

— Обязательно ты на меня ярлычок хочешь наклеить. Нет, я как раз думаю, что к человеку необходимо применять насилие, когда он действует, как собака. Я говорю о другом. Есть разница, сделал ли человек подлость или просто поступил не так, как тебе хочется. Надо не только свои желания понимать, но и чужие. А то, знаешь, — Николай усмехнулся, — часто злишься по-собачьи. Я, мол, хочу съесть его кость, а он ее сам ест. А людям жить вместе, Леша, и, значит, каждому надо за других тоже думать. Я взял себе такую привычку: если начинаю очень злиться на человека, — стараюсь поставить себя на его место. Почувствовать, что он чувствует.

Николай как будто рассуждал сам с собой. Он говорил, кажется, не столько для меня, сколько для себя самого. Поэтому я так верил тому, что говорил Николай.

Мы шли попрежнему неторопливо, но теперь нас одна за другой обгоняли машины. Они мчались так быстро, что казалось, они не двигаются, а просто появляются и исчезают. Николай вдруг остановился и, прищурясь, посмотрел на шоссе.

— Смотри, как странно, — сказал он. — Еще только час дня, а почти все машины едут обратно в город. — Он посмотрел на небо. — И дождя как будто бы не предвидится.

Мы долго шли, неторопливо и мерно шагая. Приближался Старозаводск. Мы уже видели корпуса завода, деревья нашего парка, красные крыши домов, окруженных зеленью палисадников.

Николай улыбнулся.

— Знаешь, Леша, — сказал он, — у меня исправляется настроение. Прямо тебе скажу — мне эта история трудно давалась.

Он снял кепку, и свежий ветерок пошевелил его волосы.

— Все-таки сестра у нас с тобой, Леша, славная. Нечего бога гневить. Нам бы с тобой порадоваться, что сестренка замуж выходит за хорошего человека, а мы ей вон сколько огорчений нагородили. Верно ведь? Давай, по этому случаю, пробежимся на выдержку.

Не ожидая ответа, он сунул кепку в карман, согнул руки в локтях и побежал, быстро и ровно переставляя ноги. Я помчался за ним и сразу же обогнал его.

— Пыхтишь, тяжеловоз? — крикнул я, обернувшись.

Николай улыбался, не разжимая рта, и смотрел на меня насмешливо. Я бежал дальше, земля летела под моими ногами и казалась легкой, как пух. Нас обогнал велосипедист. Мне было смешно смотреть, как он с хмурым и деловым видом нажимал на педали и какое у него было мрачное при этом лицо.

— Лошадиная сила! — крикнул я ему.

Он посмотрел на меня, как будто я был деревом или камнем. Наверное, у него были какие-нибудь серьезные неприятности. А я бежал, и у меня было удивительно хорошо на душе. Я с нежностью думал об Ольге и о Николае. Мне хотелось скорее попасть домой, увидеть мать и отца, чтобы они поняли, какая ерунда все неприятности и как можно прекрасно жить, если хорошо относиться друг к другу.

Старозаводск был уж совсем близко. Уже по сторонам дорога начали попадаться дома, уже собака бросилась на нас из подворотни, уже мы должны были увидеть почтенных горожан, читающих газету на крылечках по случаю воскресного дня или обсуждающих заводские новости. Но нет, — крылечки были пусты, и пары не прогуливались по тротуарам. Я запыхался, бежал медленнее и медленнее и за спиной все время слышал ровное дыхание Николая. Я оглянулся. Он бежал, попрежнему не торопясь и явно нагоняя меня. Мне стало смешно, когда он подмигнул мне вызывающе и хитро. Я рассмеялся и почувствовал, что бежать больше не магу. Я сгибался от смеха, а он пробежал мимо меня и кинул мне:

— Выдохся, балаболка?

— Сдаюсь! — крикнул я ему.

Он остановился и подождал, пока я подошел. Он ровно дышал, и лицо у него было довольное и веселое.

— Учись у меня, старика, — сказал он, — а то вечно вы, молодежь, нашуметь нашумите, а дела не видно.

Он обнял меня за плечи, и мы пошли, согласно покачиваясь на ходу, шагая в ногу и негромко напевая:

Был на дальней улице

Деревянный дом,

С полусгнившей крышею

И кривым окном.

Возле щита с газетой Коля остановился.

— Сегодняшняя московская, — сказал он. — Посмотрим, что пишут.

Пока он читал международные известия, я лениво скользнул глазами по строчкам четвертой страницы, прочел, что в Ломже развернулось большое строительство, и потянул Николая за рукав. Он кивнул головой:

— Пойдем, ничего интересного.

Он снова обнял меня, и мы зашагали, напевая:

В этом доме издавна

Доживал свой век

Маленький и слабенький,

Старый человек.

Мы вышли на Ремесленную, и вдали показался наш дом.

— Слушай, Коля, —