Озноб - Белла Ахмадулина

плывет, надменна и строга,

ее крахмальная корона,

холодная, как жемчуга.

Вот звук дождя, как будто звук домбры,

так тренькает, так ударяет в зданья.

Прохожему на площади Восстанья

я говорю: — О, будьте так добры.

Я объясняю мальчику: — Шали. -

К его курчавой головенке никну

и говорю: — Пусти скорее нитку,

освободи зеленые шары.

На улице, где публика галдит,

мне белая встречается собака,

и взглядом, понимающим собрата,

собака долго на меня глядит.

И в магазине, в первом этаже,

по бледности я отличаю скрягу.

Облюбовав одеколона склянку,

томится он под вывеской «Тэжэ».

Я говорю: — О, отвлекись скорей

от жадности своей и от подагры,

приобрети богатые подарки

и отнеси возлюбленной своей.

Да, что-то не везет мне, не везет.

Меж мальчиков и девочек пригожих

и взрослых, чем-то на меня похожих,

мороженого катится возок.

Так прохожу я на исходе дня.

Теней я замечаю удлинение,

а также замечаю удивленье

прохожих, озирающих меня.

Смеясь, ликуя и бунтуя

в своей безвыходной тоске,

в Махинджаури, под Батуми,

она стояла на песке.

Она была такая гордая -

вообразив себя рекой,

она входила в море голая

и море трогала рукой.

Освободясь от ситцев лишних,

так шла и шла наискосок.

Она расстегивала лифчик,

чтоб сбросить лифчик на песок.

И вид ее предплечья смутного

дразнил и душу бередил.

Там белое пошло по смуглому,

где раньше ситец проходил.

Она смеялася от радости,

в воде ладонями плеща,

и перекидывались радуги

от головы и до плеча.

ТВОИ ДОМ

Твой дом, не ведая беды,

меня встречал и в щеку чмокал.

Как будто рыба из воды,

сервиз выглядывал из стекол.

И пес выскакивал ко мне,

как галка маленький, орущий,

и в беззащитном всеоружье

торчали кактусы в окне.

От неурядиц всей земли

я шла озябшим делегатом,

и дом смотрел в глаза мои

и добрым был и деликатным.

На голову мою стыда

он не навлек, себя не выдал.

Дом клялся мне, что никогда

он этой женщины не видел.

Он говорил: — Я пуст. Я пуст. -

Я говорила: — Где-то, где-то… -

Он говорил: — И пусть. И пусть.

Входи и позабудь про это.

О, как боялась я сперва

платка или иной приметы,

но дом твердил свои слова,

перетасовывал предметы.

Он заметал ее следы.

О, как он притворялся ловко,

что здесь не падало слезы,

не облокачивалось локтя.

Как будто тщательный прибой

смыл все: и туфель отпечатки,

и тот пустующий прибор,

и пуговицу от перчатки.

Все сговорились: пес забыл,

с кем он играл, и гвоздик малый

не ведал, кто его забил,

и мне давал ответ туманный.

Так были зеркала пусты,

как будто выпал снег и стаял.

Припомнить не могли цветы,

кто их в стакан граненый ставил…

О, дом чужой! О, милый дом!

Прощай! Прошу тебя о малом:

Ко мне был добр — и к ней будь добр,

утешь ее простым обманом.

Ты ей скажи: «Я пуст. Я пуст.»

Она ответит: «Где-то, где-то…»

Ты ей скажи: «И пусть. И пусть.

Входи и позабудь про это.»

ДРЕВНИЕ РИСУНКИ В ХАКАССИИ

Неведомый и древний лучник,

у первобытного огня

он руки грел. Он женщин лучших

любил. Он понукал коня.

Но что тревожило рассудок,

томило, отводило сон?

О, втиснутый в скалу рисунок!

Как дерзок и наивен он!

Он тяжко рисовал и скупо,

как будто высекал огонь.

И близилось к нему искусство,

и ржал его забытый конь.

Он нежно трогал эти стены.

Но кто он? Что случилось с ним?

И долго мы на эти стелы

как бы в глаза его глядим.

НЕЖНОСТЬ

Так ощутима эта нежность,

вещественных полна примет.

И нежность обретает внешность

и воплощается в предмет.

Старинной вазою зеленой

вдруг станет на краю стола,

и ты склонишься удивленный

над чистым омутом стекла.

Встревожится квартира ваша,

и будут все поражены.

— Откуда появилась ваза? -

ты строго спросишь у жены.

— И антиквар какую плату

спросил? — О, не кори жену -

то просто я смеюсь и плачу

и в отдалении живу.

И слезы мои так стеклянны,

так их паденья тяжелы,

они звенят, как бы стаканы,

разбитые средь тишины.

За то, что мне тебя не видно,

а видно — так на полчаса,

я безобидно и невинно

свершаю эти чудеса.

Вдруг облаком тебя покроет,

как в горных высях повелось.

Ты закричишь: — Мне нет покою

Откуда облако взялось?

Но суеверно, как крестьянин,

не бойся, «чур» не говори -

то нежности моей кристаллы

осели на плечи твои.

Я так немудрено и нежно

наколдовала в стороне,

и вот образовалось нечто,

напоминая обо мне.

Но по привычке добрых бестий,

опять играя в эту власть,

я сохраню тебя от бедствий

и тем себя утешу всласть.

Прощай! И занимайся делом!

Забудется игра моя.

Но сказки твоим малым детям

останутся после меня.

НЕСМЕЯНА

Так и сижу — царевна Несмеяна,

ем яблоки, и яблоки горчат.

— Царевна, отвори нам! Нас немало! -

под окнами прохожие кричат.

Они глядят глазами голубыми

и в горницу являются гурьбой,

здороваются, кланяются, имя

«Царевич» говорят наперебой.

Стоят и похваляются богатством,

проходят, златом-серебром звеня.

Но вам своим богатством и бахвальством,

царевичи, не рассмешить меня.

Как ум моих царевичей напрягся,

стараясь ради красного словца!

Но и сама слыву я не напрасно

глупей глупца, мудрее мудреца.

Кричат они: — Какой верна присяге,

царевна, ты — в суровости своей? -

Я говорю: — Царевичи, присядьте.

Царевичи, постойте у дверей.

Зачем кафтаны новые надели

и шапки примеряли к головам?

На той неделе, о, на той неделе

смеялась я, как не смеяться вам.

Входил он в эти низкие хоромы,

сам из татар, гулявших на Руси,

и я кричала: «Здравствуй, мой хороший!

Вина отведай, хлебом закуси».

— А кто он был? Богат он или беден?

В какой он проживает стороне? -

Смеялась я: — Богат он или беден,

румян иль бледен — не припомнить мне.

Никто не покарает, не измерит

вины его. Не вышло ни черта.

И все же он, гуляка и изменник,

не вам чета. Нет. Он не вам чета.

О, еще с тобой случится

все — и молодость твоя.

Когда спросишь: «Кто стучится?» -

Я отвечу: «Это я!»

Это я! Ах, поскорее

выслушай и отвори.

Стихнули и постарели

плечи бедные твои.

Я нашла тебе собрата -

листик с веточки одной.

Как же ты стареть собрался,

не советуясь со мной!

Ах, да вовсе не за этим

я пришла сюда одна.

Это я — ты не заметил.

Это я, а не она.

Над примятою постелью,

в сумраке и тишине,

я оранжевой пастелью

рисовала на стене.

Рисовала сад с травою,

человечка с головой,

чтобы ты спросил с тревогой:

— Это кто еще такой?

Я отвечу тебе строго:

— Это я, не спорь со мной.

Это я смешной и стройный

человечек с головой.

Поиграем в эту шалость

и расплачемся над ней.

Позабудем мою жалость,

жалость к старости твоей.

Чтоб ты слушал и смирялся,

становился молодой,

чтобы плакал и смеялся

человечек с головой.

Нас одурачил нынешний сентябрь

с наивностью и хитростью ребенка.

Так повезло раскинутым сетям'-

мы бьемся в них, как малая рыбешка.

Нет выгоды мне видеться с тобой.

И без того сложны переплетенья.

Но ты проходишь, головой седой

оранжевые трогая растенья.

Я говорю на грани октября:

— О будь неладен предыдущий месяц.

Мне надобно свободы от тебя,

и торжества, и празднества, и мести.

В глазах от этой осени пестро.

И, словно на уроке рисования,