Инь и Янь. Современные рассказы - Генрих Корн

На следующий день лицо Вадима Вадимыча было суровым и неприступным. Также сурово и неприступно со стены взирал большой красивый плакат со счастливыми юношами и девушками в пастельных тонах и надписью в столбик:

Наши принципы:

Культура

Образование

Здоровье

Единство

Рациональность

Оптимизм

Гармония.

– Козлы! – выругался Вадим Вадимыч напоследок. – Пошли вон!..

* * *

Весь июнь, почти ежедневно, на берег озерца, заросшего камышами, в безымянный парк на краю большого города приходил молодой человек лет двадцати пяти с осунувшимся лицом и глазами, полными грусти. Он садился на лавочку, долго и безучастно смотрел на воду, потом резко вставал и уходил.

Чёрная слизь с каждым днём всё больше и больше впитывалась в его брюки, пока не пропитала их насквозь. При ходьбе она стекала по штанинам вниз, пачкая кроссовки, из-за чего те оставляли на асфальте грязные следы. День ото дня лицо молодого человека становилось всё более осунувшимся, а глаза – всё более грустными.

Возвращаясь домой, он покупал в магазине бутылку какого-нибудь алкоголя и за вечер напивался до бессознательности. До наступления бессознательности им овладевало нечто беспокойное и деятельное, заставлявшее его на время оставлять своё пьянство и порывистыми движениями черкать что-то карандашом на листе А4.

Молодой человек был художником. В его квартире царила художественная безвкусица, а его художественный вкус причудливо проявлялся в любви к полотнам Босха, Дали и Репина, в восхищении романами Булгакова, Кафки и Достоевского, в преклонении перед египетскими пирамидами и храмами в стиле «рококо», в симпатии к Есенину, в равнодушии к Омару Хайаму и в антипатии к Бродскому, в презрении к театральным комедиям, в отвращении к арт-хаусу и в ненависти к попсе, «порнухе» и политике. Поэтому все его работы, которые громоздились тут же, в художественной безвкусице быта, были преисполнены анархизма и христианской морали, неформатности и осмысленной завершённости композиции, живого трагизма и лирической простоты, величественности и вычурности, мистики, сюра и чудовищного реализма.

Но новые эскизы пугали его самого, рождая одновременно безумно ненасытное вдохновение и доныне неизвестные муки творчества.

В голове сидел некий образ, а все попытки дать ему выход в виде проекции на бумагу терпели оглушительное фиаско. Каждый раз молодой человек был близок, но образ непременно ускользал, как только рисунок оформлялся из художественно-экспериментальной абстракции во что-то конкретное. Конкретное всегда не соответствовало искомому и с разочарованием отправлялось в мусорное ведро.

Так было дней пять. Разрешение пришло неожиданно в ходе очередного возвращения от той старой деревянной лавочки на берегу озерца, заросшего камышами, в безымянном парке домой мимо оживлённой площади, по периметру усыпанной магазинчиками с яркими витринами, среди которых гордо возвышались рекламные щиты и огромный сити-вижн.

Молодой человек случайно обратил внимание на плакат в окне маленького магазинчика «Кристина». На плакате красовалась соблазнительная девушка в купальнике, настолько же тонком, насколько и неспособном скрыть её потаённых прелестей. Прелести взывали сквозь стекло всеми своими складочками, впадинками, выпуклостями, волосками, цветом, и, кажется, даже запахом. И тогда ключ к сидевшему в голове образу нашёлся.

Следующие две недели пролетели как два дня.

Первый день был пепельно-розовым, полным отчаянной нежности и похмельной зябкости. Он подарил молодому человеку маленькую стеклянную шкатулку с узорчатой славянской надписью «Сочетаюсь тебе» и замочком в виде сердечка. К замочку подошёл найденный ключ.

В шкатулке витал серый туман, в глубине которого лежало нечто. И оно было живым.

– Кто ты? – спросил молодой человек.

– Я – вагина, – ответило нечто отчего-то очень знакомым женским голосом.

Его потянуло к шкатулке ближе. Он поднёс её к своему лицу, чтобы сквозь серый туман увидеть находящееся в глубине. Но мучительное напряжение глаз уловило только еле различимые черты. Впрочем, вероятно, и черты те были придуманы напряжением, когда оно осознало своё бессилие.

– Твой голос кажется мне знакомым…

– Конечно, – ответила вагина. – Ты ведь не забыл ещё Кристину?

– Как я могу забыть? – возмутился он. – Ведь это моя жена!..

– Она больше не твоя жена. Ты оказался недостоин её и тебе больше никогда не обладать ею.

– Это правда. Ты нарочно говоришь её голосом, чтобы поиздеваться надо мной?

– Каким же мне говорить голосом, – усмехнулась она, – если я – вагина Кристины?

Серый туман в шкатулке немного выветрился, и молодой человек с немалым изумлением обнаружил в глубине «то», родное, Кристинино – со всеми её складочками, впадинками, выпуклостями, волосками, цветом и даже запахом.

– Я… любил Кристину… – заплакал молодой человек. – И теперь люблю… Да, я недостоин её… Но она всё равно не имела права оставить меня после того, что было между нами… О, лучше бы ничего не было!.. Как нам жить теперь с разорванной напополам единой плотью?.. Уродами до конца своих дней?.. Я не могу этого вынести… Я не понимаю, как она выносит это… Как она может попирать мою любовь к ней?.. Как я могу попрать её любовь ко мне?.. Или она никогда не любила меня?.. Что же… она лгала мне все те, наши, годы?.. Как это – разлюбить?.. Я не могу понять!.. Любовь никогда не перестаёт!.. Она не ищет своего – лучшей доли для себя!.. А я… уже ничего не могу изменить… Ничего не изменишь… Время вспять не повернёшь… Я – никто для неё теперь… Более того, самый ненавистный, самый нежелательный из всех людей на земле… Меня больше нет в её сердце… Моё время ушло… Я знаю, скоро придёт время другого, и он будет обладать ею, ведь она… не умеет быть одной… она не знает, как это… быть одной…

– Поцелуй меня, – сказала вагина тихо, особенно тихо, так, как могла сказать только Кристина.

Он поцеловал её сквозь серый туман, ощутив губами складочки, впадинки, выпуклости, волоски, узрев глазами цвет и почувствовав обонянием запах.

Когда же его лицо с некоторым стыдом отпрянуло, то взору предстала совершенно иная картина – в красиво обставленной комнате в кресле сидела сама Кристина. Ноги её были подобраны так, что колени упирались в мягкие подлокотники. В руках, между коленей, она держала ту маленькую стеклянную шкатулку, наполненную серым туманом.

Молодой человек опешил. Кристина выглядела совсем как раньше. Умиротворённая, приветливая, с тёплым взглядом, излучающим домашний уют. На ней была её такая знакомая белая домашняя маечка. Правда, на груди как-то очень броско возвышались чёрные буковки дореволюционным шрифтом. «Союзъ тебя и меня», – прочитал он и повторил мысленно: «Союз тебя и меня».

– Привет, – сказала Кристина, кротко улыбнувшись. – Где же ты был? Я тебя ждала…

– Милая… милая… любимая моя… Кристи… – прошептали его губы, а сердце забилось сладко и умилительно.

По её щекам покатились слёзы, испачканные тушью.

– Не смей больше покидать меня… Не смей забывать меня, слышишь?..

– Слышу, Кристи… Не смею… Лишь бы ты меня не покидала… Помнишь, ты говорила, что наша любовь – навсегда? Помнишь, Кристи?.. Помнишь, ты говорила, что мы никогда не расстанемся?..

– Помню. Мы – навсегда. До самой смерти.

– Да, именно так ты и говорила. Я люблю тебя.

– Я тоже тебя люблю, – сказала Кристина, наклонив голову, и испачканные тушью слёзы упали на её белую маечку.

Серый туман закружил в шкатулке и вихрем рванулся наружу, заполняя собой красиво обставленную комнату, кресло, Кристину, пока всё не исчезло в нём.

Всю ночь молодой человек работал над эскизом. Ему не давало спать сознательное бессознательное – серый туман, окутавший всё. Только невыносимая душевная боль и алкоголь составляли ничтожно хрупкую связь с реальностью.

Второй день был огненно-красным, извергающим из себя колючие искры и удушливый, с трудом вдыхаемый жар. В огне несгораемо горел огромный плакат, на котором странными, галлюциногенными тонами застыло фантастическое животное, похожее на страшного мохнатого козла, но задняя его часть из чёрно-коричневой шерсти переходила в медно-красный чешуйчатый рыбий хвост.

Вверху плаката было написано стройно и маршеобразно в сурово-пролетарском стиле эпохи воинствующего атеизма: «Пленяюсь тобой».

Молодой человек устало смотрел на огонь, плакат и козла, мечтая о любимой Кристи. Удушливый жар вязко застревал в ноздрях, с трудом пропихивался в носоглотку и отрыгивался колючими искрами. Огонь опалял ресницы, брови и волосы. Плакат сушил глаза.