Книга разлук. Книга очарований - Федор Сологуб

— Позвольте, — вмешался седой полковник, вслушавшись с своего места, — вот я вас спрошу, — если вам представился случай украсть, вы бы ведь не украли?

— Разумеется, не украл бы, — ответил Женя, пожимая плечами.

— Ну, вот видите, значит, не все так условно…

— Но позвольте, — горячо возразил Кошурин, — ведь я и каждый из нас почему не украли бы? Вовсе не потому, что считаем это безнравственным. Не воруем, в сущности, мы только потому, что боимся, как бы нас не поймали.

— Нет, извините, — возразил полковник слегка обидчивым тоном, — это не о всех можно сказать.

— Или потому не воруем, — пояснил Женя, — что боимся того, что нельзя будет воспользоваться краденым, а риск велик. Воруют только дураки, и почти всегда попадаются, а умный человек не пойдет красть, но вовсе не потому, что это безнравственно.

— А почему?

— Да потому только, что это невыгодно.

— Ну, нет-с, позвольте не согласиться. Вы это изволите рассуждать так, вам нравится, может быть, смелые слова произносить, — а я из своего жизненного опыта могу вас уверить: есть люди, которые не воруют именно только потому, что гнушаются такой низостью.

В других местах тоже прислушивались к спору, и слова полковника вызвали сочувственные отклики.

— Вдруг бы мы пошли воровать! можно ли это себе представить! — восклицала Софья Яковлевна.

— Да, трудно представить кого-нибудь из нас в роли грабителя или мошенника! — с холодной усмешкой сказал Модест Григорьевич.

— Нет, молодой человек, — внушительно сказал седой полковник, обращаясь к Кошурину, — люди нашего старого поколения твердо знают, что воровать — постыдно.

— Всякие бывают люди, — с усмешкой ответил Павел Кошурин, — а мы о себе только говорим: если б можно было украсть красиво и безопасно большой куш, этак миллиончиков с десяток, я бы украл и не задумался бы ни на минуту.

— Ну, это так только говорится, для красного словца, — решил полковник и повернулся к тучному следователю продолжать с ним прерванную беседу.

— Этим господам нас не понять, — говорил Павел Кошурин барышням, — у нас совсем разные натуры. У людей прежних поколений все застыло в определенных формах. Они просто не смеют выйти из своих рамок. У нас развивается тонкая нервная организация; нам доступен такой мир, который им недоступен.

— Может быть, этот мир и им был доступен в молодости, — сказала Катя Ваулина.

— О, нет: мы — совсем иное дело. Ведь они о чем в молодости мечтали? о славе, о любви, о благе народа, — какая чепуха, не правда ли? Вдруг ходили в народ. К этим пьяным, грязным дикарям. Зачем! как это глупо! Нет, для нас в жизни существует только изящное, прекрасное. Мужики — скотоподобные. Мы их ненавидим. Жизнь должна давать нам наслаждения, иначе не стоит и жить.

— Да ведь и старички тоже наслаждались жизнью, — пыталась спорить Катя.

— Да, но наивно, грубо; они не выходили из рамок условного. Я вам приведу пример в цветах: им нравились яркие цвета, — красное, голубое, зеленое, — нам нравятся нежные, еле уловимые оттенки.

— О, да! — согласилась Катя.

— То же и во всех чувствах. Мы улавливаем тонкие, неопределенные ощущения, которые им непонятны. То же и в искусстве: им нравится Пушкин, мы упиваемся туманными дымками фетовских стихов.

— Ах, стихи! Прочтите нам какое-нибудь свое стихотворение! — просительным голосом воскликнула молоденькая барышня в розовом платье и с наивным лицом.

— Да, да, пожалуйста! — просили и другие барышни.

Павел Кошурин улыбнулся небрежно и самоуверенно.

— Мне удалось на днях создать очень замечательное и оригинальное стихотворение. Я его прочту вам, если угодно, но в пояснение вам надо сказать несколько слов. Собственно, стихи и не следует объяснять, но я иду совсем особою дорогой, — я не подражаю никому, и потому вам мои стихи могут на первый взгляд показаться не совсем ясными: в них надо вчитываться. Я, видите ли, довел свои нервы до такой чуткости, что начинаю видеть голубые вещи.

— Голубые вещи? что это такое? — восклицала розовая барышня.

— Это что-нибудь страшное? — опасливо спросина Катя Ваулина.

Кошурин снисходительно улыбнулся.

— Это, как бы вам сказать… Да это, впрочем, все видели, только не понимали. Помните, случается, что вам иногда что-нибудь покажется в углу комнаты, или на стуле, или на диване, какая-нибудь голубая тень. Вы подходите и приискиваете естественное объяснение: платье висит, или стоит зонтик, или что-нибудь лежит на стуле, — и вы успокаиваетесь. Вы уж привыкли находить такие объяснения и верите им.

— А если там ничего нет? — спросил розовый подпоручик.

— Ну, вы уверите себя, что вам только показалось. Но это и на самом деле прошла голубая тень, душа какого-нибудь умершего существа, — они всегда проходят мимо нас, только мы не хотим видеть.

Глаза барышень широко раскрылись.

— Но зачем же они ходят? — спросила барышня в розовом.

— Зачем? Может быть, он хотят к нам обратиться, сообщить нам что-то, а мы не обращаем внимания. Это, собственно, еще не самые души: когда человек умирает, его душа выходит, и она в голубой оболочке, которая легче всякой земной материи, — и эта оболочка еще долго живет на земле, пока душа от нее не освободится.

— Но, значит, их очень много? — боязливо сказала Катя.

— Ну, не так много, — усмехаясь, ответил Павел Кошурин. — Ведь одни только дворяне бессмертны. Мужики издыхают, как скоты.

— Неужели? — воскликнула розовая барышня.

— Уверяю вас. Кстати, вы знаете, что мы ведем свой род от времен Ивана Грозного. Но я начал о голубых вещах. Голубых ясно можно видеть, если изощрить внимание.

— То есть если расстроить нервы, — опять вмешался полковник.

— Почему же расстроить, а не настроить? — спросил Кошурин, пожимая плечами. — Я начинаю достигать этого. Вчера в сумерках я сидел один у себя. Задумался. Было тихо. Сижу вот так, откинувшись на спинку кресла, руки протянуты на коленях, — и вот я вижу, подошла ко мне, тихо-тихо, голубая тень и стала близко… все ближе, — ближе, — наконец я чувствую на руках кончики ее крыльев.

Гимназист остановился и значительно смотрел на слушателей.

— Тень крылатая! — заметил Аполлинарий Григорьевич, который вместе с другими снова начал вслушиваться в речи румяного гимназиста.

— Прямо из высших сфер, — с веселым смехом сказал Кошурин-отец.

— Что же она говорила? — спросила Катя, доверчиво и испуганно глядя на гимназиста.

— Пока еще я ничего не слышал. Но вот слушайте мои стихи.

— Господа, — сказал Аполлинарий Григорьевич, — прошу внимания. Юный поэт прочтет свои стихи.

Все стали слушать, Кошурин-младший принял мечтательно-горделивую позу и торжественно продекламировал:

Вдохновенные руки бессильно томятся на грустных коленях…Замечаю внимательным взором движенье в таинственных тенях…Вдохновенье ль желанных сношений, немая ли это забава, —Голубая, прозрачная тихо ко мне опускается пава.Голубое крыло над рукою моею колышется зыбко,А на клюве прозрачном дрожит незнакомая миру улыбка.

Катя в восторге смотрела на поэта. Седой полковник откровенно засмеялся, а Аполлинарий Григорьевич сказал, лукаво усмехаясь:

— Славные стихи. В наше время таких не писали. Только не понимаю я, о чем грустят колени.

— Это, видите ли, передается впечатление, — небрежным тоном пояснил гимназист. — Всякая вещь имеет свою физиономию, и члены человеческого тела тоже.

— Позвольте спросить, — обратился к Кошурину Ваулин, — почему именно вы изволите упоминать в ваших стихах паву, а не другую птицу — орла бы, например?

— Извините, этого я не могу объяснить. Это надо почувствовать.

— Пава — это символ, — сказал Женя.

— Символ чего, позвольте спросить? — продолжал любопытствовать Ваулин, устремляя на гимназистов серые проницательные глаза.

— Символ чего-то такого… я не могу это выразить.

— Если хотите, — снисходительно объяснил наконец Кошурин, — символ гордого стремления к неизвестному. Я, по крайней мере, так объясняю себе. Но я должен сказать, что когда я создаю стихи, я не понимаю, что пишу.

— О, да, это заметно, — очень любезно согласился Ваулин.

— Я на него уж и рукой махнул, — с веселым смехом заявил Кошурин-отец.

Павел Кошурин и Катя Ваулина сидели уединившись в уголке. Гимназист в чем-то настойчиво убеждал девушку, которая неопределенно улыбалась и покрывалась слабым румянцем.

— Позвольте же, — воскликнул наконец гимназист, — прочесть мои стихи, посвященные вам. То, что я должен вам сказать, прозой не выходит убедительно, — стало быть, это надо сказать стихами. Надеюсь, вы поймете или почувствуете. Слушайте.