Книга разлук. Книга очарований - Федор Сологуб

— Хорош! — сказал дядя, высокий господин с длинными седыми усами, бритым подбородком и лукавым выражением лица.

А дядина жена, Софья Яковлевна, полная дама с блестящими глазами и нервно-быстрыми движениями, оглядывала его с выражением брезгливости и ужаса и восклицала:

— Испачкан, изорван! Но его поколотили уличные мальчишки.

— Где это ты? — спрашивала мать.

— Не лучше ли ему сначала переодеться? — обратился к ней Модест Григорьевич.

Женя взглянул на отца с благодарностью и поспешил уйти. За ним звенел Манин смех.

«Один только отец умеет вести себя, — думал Женя, переодеваясь. — Только в нем есть эта холодная корректность, которая отличает…»

Варвара Кирилловна не намерена была забыть про это неприличное происшествие. За обедом она опять спросила Женю:

— Скажи, пожалуйста, где ты так перепачкался. И где ты изволил прогуливаться?

Женя успел сочинить подходящее объяснение и небрежно ответил:

— Я был у этого… Степанова. Потому и поздно.

— Это что за Степанов?

— Но я вам вчера говорил, — это наш гимназист больной.

Варвара Кирилловна встревожилась.

— Чем больной? — с обидою и страхом в голосе спрашивала она. — И когда ты рассказывал? Я ничего не помню.

— Ты еще нас всех заразишь! — воскликнула Софья Яковлевна, брезгливо поводя своими пышными плечами.

— Ах, мама, я не пошел бы, если б это было прилипчиво. Надо ж навестить: они бедные, может быть, я мог бы немножко помочь.

— Какая филантропия, скажите пожалуйста! — насмешливо говорила Софья Яковлевна. — А кто тебя там прибил?

— Никто не бил. Но, знаете, в этих захолустьях такая грязь, что надо привычку там ходить. Мостки поломанные, — и ногу чуть не сломал.

— Потому, должно быть, тебя и провожала эта девчонка! — вмешалась Маня.

— Какая девчонка, Женечка? — спросил дядя, улыбаясь и слегка прищуривая веселые и лукавые глаза.

Женя покраснел.

— Не знаю, о чем она говорит, — сказал он, пожимая плечами, — я один ходил.

— А краснеешь зачем? — спрашивал дядя.

— Нет, не один, — горячо возражала Маня. — Черномазая девочка, гимназистка. Ты в кусты спрятался, а она мимо нашего дома прошла.

— Вот и неправда, — уверенно сказал Женя, — ничего такого не было.

— Да ведь я видела, как вы с ней шли в Летнем саду.

— Это, должно быть, опять та же Самсонова, — недовольным тоном сказал отец.

— Опять, Боже мой! — патетически воскликнула мать.

— Но я с ней только случайно встретился в саду! — невинным тоном объяснял Женя, — и не мог же я убежать от нее!

— Какие скороспелые нежности! — воскликнула Софья Яковлевна, сверкая глазами и покрываясь румянцем негодования.

— Мы только немного прошли вместе и расстались. И я вовсе не думал прятаться. Я даже не сразу вспомнил. Что ж тут такого?

— Ах, это все та же мещаночка! — вспомнил и дядя. — Браво, Женечка, у тебя появляется постоянство во вкусах: не на шутку влюбился в свою сандрильону.

— Что ж, что мещанка? — возразил Женя. — У нее приданое есть.

— Много ли? — насмешливо спросила мать.

— Тридцать тысяч! — с весом сказал Женя.

Мать пренебрежительно пожала плечами.

— Ну, все же деньга… если только отец даст, — вступился дядя, лукаво усмехаясь.

— Не рано ли думать? — спросил отец.

— Это у нее собственные, — сказал Женя, отвечая дяде.

— Да? — с некоторым вниманием спросила мать.

— Я все это у нее разузнал…

— Вот как! практично! — насмешливо сказал отец.

— Да что это такое! — засмеялась Софья Яковлевна, — разузнал!

— Дело в том, — объяснял Женя, — что эти деньги завещал ей дядя, ее крестный отец, и они хранятся в Крутогорске в конторе у другого дяди, Жглова.

— Непрочное помещение! — заметил дядя с тою же лукавой усмешкой.

— Вообще, — решила Варвара Кирилловна, — тебе, Женя, о таких вещах рано еще думать.

— Конечно, — подтвердил отец.

— Решительно прошу, — продолжала Варвара Кирилловна, — туда не ходить. Раз навсегда. Я не могу этого выносить, — пожалей мои нервы.

Когда Женя после обеда ушел к себе, Варвара Кирилловна сказала своей гостье:

— Женя у меня такой впечатлительный, а эта девчонка отчаянно его ловит. Нынче нет детей. Четырнадцатилетняя дрянь уже думает о женихах, — возмутительно!

— В их мещанской среде это так понятно! — говорила Софья Яковлевна. — Да и вообще нынешние дети… И зачем вы отдали его в гимназию, — не понимаю. Там такое общество!

— Ах, куда же отдать! Здесь хоть на наших глазах, а в закрытых заведениях, говорят, такие вещи…

— Но это все так преувеличено.

Женя прошел после обеда в свою комнату, в мезонин. Вспоминал разговоры за столом. Досадовал. Привык досадовать. Из всего, что говорилось за обедом, особенное впечатление на Женю произвели и уязвили его дядины слова.

«Мещанка! — думал он, перебирая книги. — И все-таки она премилая. Конечно, она дурно воспитана, действительно по-мещански, — какие манеры, и словечки! Но я ее перевоспитаю: она рада мне подчиняться, она меня так любит, бедняжка, — ее не трудно будет обломать. Любовь ко мне переродит ее».

Жене вспомнилось, как они с Шаней перешли «на ты», когда поближе познакомились и сдружились. То было в самую жаркую пору лета, в межень, как говорят у нас. День был ясный, тихий, знойный.

Шаниных родителей не было дома. Шаня тихонько принесла в сад вино. Они забрались в баньку, которая стояла в глухом уголке сада: нельзя нести вино в парк — далеко, а в баньке никто не увидит. Жене ясно вспомнились его тогдашние жуткие и томные впечатления: полусветлая банька с открытыми окнами, куда вливался из сада жаркий, душистый воздух сквозь ветви кустов, тесно лепившихся у стен… бревенчатые стены, скамейки по стенам, вся странная для беседы обстановка места, где обыкновенно только моются… сладкое и крепкое вино… тишина, уединение… птичий писк по кустам и далекое жужжанье пчел… Шанин нежный полушепот… ее быстрое, теплое дыхание и аромат вина… отуманенные взоры… взволнованная кровь и ярко зардевшиеся щеки… жаркие руки; блуждающие… вздрагивающие прикосновения… ласковые Шанины улыбки… долгие, смущенные поцелуи… И за стеною смеются миллионы тихих и звонких голосов и шелестов, слышится задорный птичий писк по кустам, далекое жужжание пчел…

Женя размечтался. Сладко и томно стало ему.

— Барин, чай пить пожалуйте, — услышал он за собою голос горничной.

Женя посмотрел на смазливую девушку.

— Гости пришли, — сказала она.

— Ах, милая, ты сегодня преинтересная, — скучающим голосом проговорил Женя и лениво провел рукою по ее плечу.

Она лукаво усмехнулась.

Женя сошел вниз. Его охватили привычные, бодрящие впечатления: свет ламп, красиво отраженный на обоях, на красивых одеждах и лицах дам и барышень; тихое позвякивание чайной посуды и еле различаемый аромат душистого чая, смешанный с тонким благоуханием модных духов; оживленный, но негромкий разговор, приправленный и забавной сплетней, и легким злословием по адресу отсутствующих; приветливые улыбки и любезные слова. Приятно было сознавать, что здесь собралось все-таки «лучшее» общество Сарыни.

Здесь были: уездный предводитель дворянства Ваулин, из отставных военных, господин очень вежливый, нарумяненный, затянутый в корсет, от которого его стан казался деревянным; его дочь, девушка лет шестнадцати, со скучающим, бледным лицом, которое казалось немного припухлым; директор гимназии Кошурин, длинный и веселый господин, недавно переведенный сюда из Петербурга и забавлявший дам не очень свежими столичными анекдотами да рассказами про любовь по Библии; его сын Павел, гимназист седьмого класса, румяный и красивый мальчик, плотный, упитанный, выхоленный, хотя уже с некоторою раннею блеклостью кожи под глазами, большими, но несколько тусклыми; седой полковник; тучный судебный следователь и еще несколько офицеров, девиц и дам.

Павел Кошурин что-то доказывал в кругу молодых людей и барышень. Женя подошел к ним.

— Все это так условно, — говорил Кошурин слегка дребезжащим, не установившимся голосом переходного возраста, — нравственность, долг: что у нас нравственно, то в другом месте или в другое время безнравственно, и наоборот. А потому мы нисколько не обязаны следовать тому, что кто-нибудь считает нравственным или хорошим.

— Конечно, — подтвердил Женя.

— Надо стоять выше буржуазной морали, — пискнул молоденький офицерик с румяным и красивым лицом.

— Позвольте, — вмешался седой полковник, вслушавшись с своего места, — вот я вас спрошу, — если вам представился случай украсть, вы бы ведь не украли?