Воскресенье, понедельник, вторник… - Сергей Черепанов

Сандалик мне велик. Я нажимаю сверху, там, где должен быть большой палец, и кажется его нет вообще, кажется, он ампутирован, такая большая яма, стыдная, потому что вата тоже проваливается, и видно. Такие носят малые. А я уже большой. Мне пять – шестой. Лет. Это значит – если лет – уже большой. Пять лет, шесть лет. А если года – два года, три года, четыре года – это малые.

– А «Скорохода» нет? – спрашиваю я тихонько у Яши, но тётя все слышит.

– Какой умный мальчик! – удивляется она, и тут же, спохватившись, добавляет, мол, что же тут удивляться, и смотрит на дедушку, – не велики? Есть на размер меньше.

Дедушка мнет левый, смотрит на меня, снова мнет.

– За лето сносит… Принесите, Валечка, двадцать восьмой.

И гладит меня по головке.

Из послесловия

В характеристиках, выданных Яше и на 404-м, и на 545-м нет ни слова о беспощадности к врагам, о железной руке. Не был он ни лектором, ни пропагандистом. «Политически грамотен. Делу Ленина—Сталина предан. Принципиальный, ответственный…» Приевшиеся, ничего не значащие слова. И только в характеристике парторга ЦК на 614-м (патронзавод в Саратове) над красной размашистой подписью читаю – «дельный руководитель».

– Я не помню, – говорил дядя Саша, – чтобы папа кому-то угрожал или агитировал. Он сразу приступал к делу, то есть выяснял, сначала в общих чертах, потом детально, что необходимо, какие утыкания, и чем он может помочь конкретно. И помогал, и дотошно разбирался, что помешало, отделяя при этом болтунов и бездарей, решительно заменяя на дельных, толковых. «Дельный». Это слово папа любил. Этим всё сказано.

А я думаю – не всё.

«Людей надо подкормить». Из этих трёх слов Яша выделял глагол. Ни «людей», заметьте, ни абстрактный призыв к гуманизму. И даже не план—закон, вшитый в его сознание наречием «надо» и расстрельной должностью. А – «кормить» – первое дело семейного человека, добытчика. Не бить, не любить – а кормить, вкладывая, как бабушки и прабабушки, как кормящая мама, – то есть – природно, но и качественно, со знанием дела, мастерски, так в идеале, как, допустим, организовано в Раю. Потому что – «не хлебом единым жив человек», а рабочий воензавода – тем более. Не говоря уже о семье, не говоря уже о внуке.

Кукольная комедия

Мы идем мимо кукольного театра. В одной руке у меня коробка с новыми сандаликами, в другой – петушок. Можно не спешить, а Яша ускоряет шаги… Раз в месяц Яша приходит домой поздно.

– Ну что, – спрашивает Соня, – как прошло?

– А—а… – говорит Яша, – кукольная комедия. Не о чем говорить. Болтуны…

Слова эти ронялись без особых эмоций, и я не задумывался о том, почему Яша каждый месяц ходит в кукольный театр на одно и то же представление, ходит без удовольствия и рассказывать не любит. И меня мама водила, и мне эти волки—зайцы не понравились. Но я бы назвал спектакль иначе – не «Болтуны», а «Пискуны», – потому что и зайцы и волки пищали истеричными женскими голосами, как тот несчастный кот-в-сапогах, которого играла толстая тетка с усами, и всем было видно, что кот – тетка, толстая, немолодая, писклявая.

Яше рассказывать не хотелось, но Соня требовала. И он говорил, говорил, Соня подливала, возмущение росло, мелькали какие—то «Галины, Полины, Сегуты». Волки, зайцы. И выскочка Шкловер сверкал кощеевым глазом – вузовским значком. (А Яша такого значка не имел.) И дикт вибрировал, бубнил, навевая сон…

Повзрослев, я узнал, что речь шла совсем не о кукольном театре, а о заседании парткома. Яков Исакович Бедеров и в партийных рядах ниже члена бюро не опускался и в министерстве, и в артели инвалидов, а в Чкалове дошел до зам. парторга ЦК ВКП (б) и этого было вполне достаточно, чтобы объяснить, почему места отправления религиозных культов он обходил десятой дорогой, и мимо здания бывшей синагоги, а тогда – Центрального театра кукол им. В. И. Ленина (что на углу Рогнединской и Шота Руставели) дедушка проходил, отворачиваясь и ускоряя шаги…

Дуся, дворничиха, ходила в церковь. Каждое воскресенье, с утра, надевала белый платочек и уходила.

– Молиться ходит, – сказала Надька, – Знаешь кому?

Я не знал. И не знал, что значит «молиться».

– Бога просит, – сказала Соня. – Сама споила, а теперь бегает.

Не думаю, чтобы я что-нибудь понял. Бог..? Кто его знает… Где-то в глубине мелькала золотая рыбка. А Надька говорила – на небе живет… Но бегать куда-то, просить кого-то… Во-первых, можно самому накопить, или выстрогать. А во-вторых, что я, попрошайка что ли какой-то?!

У бабушки к нему – свое отношение. «Хорошо… – говорит она, – Покажите мне его! Не можете? – Соня знала, что говорит. – Не можете… Прячется от людей… Конечно, такое допустить! Я понимаю, война. А Володю за что? Конь убивает человека. Не волк, не лев, а лошадь. Нет, хуже – лошенок-жеребёнок убивает ребёнка. Где такое видано? За какие грехи? Что он видел в 12 лет?»!

Нет, ни в какую церковь Соня никогда не ходила. И детей воспитала так. И хотя мне, уходящему на экзамен, вдогонку шептала «Шма Исроэл…» – на моё любопытство отмахивалась: «А-а, это по цыгански.» И продолжать не хотела. Вот и Яша никогда Его не упоминал, не божился, а вместо молитвы лизнет большой палец у запястья (то самое место, куда Соне торговки капают сметану на пробу) – лизнет и другой ладонью сотрет, и так трижды, объясняя, «что так бабушка делала на здоровье, на счастье». И я не задумывался, зачем, и какой в этом смысл, и о какой бабушке идет речь – впрочем, не о моей Соне точно. Нет, и Яша – ответработник и партиец – к небесному ведомству касательства не имел, в субботу работал, кушал все без постов и кошерных запретов. И никаких церквей вместе со мной не посещал, более того – обходил. И какая, в сущности, религия, если за это грозило – «минимум „строгач“ по партийной линии, это минимум, а, не взирая на ордена, – положишь билет и под зад коленом».

Тем более, – «Бога нет – раз ракета полетела».

Но два раза в год…

– Что ты творишь?! – шептала Соня за перегородкой – Ты думаешь, поднял воротник и тебя не узнают?! Ты думаешь, бирюльки тебя спасут… Ты забыл, кто ты такой! Куда! За одно это слово они тебя сразу ненавидят больше. «Он должен…» А дети? Какое продвижение? Какая будущность – сын сиониста, не дай бог. Посмотри на ребенка – такой больной. И ты хочешь оставить его без куска хлеба?

Но Яша, опуская пониже поля шляпы, говорил:

– Ты ж понимаешь – я должен. Хотя бы два раза в год. Ты ж понимаешь.

Разговор на этом заканчивался. Яша поднимал воротник и уходил, как выяснилось теперь, в синагогу, но не в ту, где был кукольный, а на Подол. Два раза в год. И бабушка ждала его, выглядывая в окно. И не ругалась, и не спрашивала ни о чем, когда он возвращался. Я не помню, садились ли старики пить чай, говорили или молчали, ложились ли спать раньше. Помню тишину.

Из послесловия

«Да, – сказал дядя Саша, поглаживая, пробуя фактуру ткани, – жмых, барак… Чкалов, я помню…

Папа нашел нас, и мы переехали в общежитие сельхозтехникума, на первый этаж, в маленькую восьмиметровую комнатушку. Две кровати, шифоньер. А главное – печка. Это было счастье, люди жили в бараках, в холоде, а у нас была печка.

И вот однажды вечером – стук в дверь. На пороге – Маруся (Сонина сестра), с двумя малыми детьми. Стоят, замерзшие, плачут. Что такое? Получили ордер на вселение, как эвакуированные, на уплотнение, в один дом. Пришли, а хозяин на порог не пустил. – А, жиды, – говорит, – пошли вон! И выгнал. Он здесь начальник, работает в милиции…

– А ордер показывали?

– Я не успела. Он стал кричать…

– Хорошо, – сказал Яша, – разберемся.

И назавтра пошел к нему, с ордером, поговорить, объяснить. А тот снова, с порога – «уплотнению не подлежу, жиды, сволочи…»

– Хорошо, – сказал Яша. И в горкоме объяснил, что «эвакуация, как часть сталинского мобилизационного плана, есть закон военного времени, за невыполнение которого…»

На второй день милиционера отправили на фронт. И Марусю с детьми вселили на освободившееся место.

И папа снова хлопотал, устраивал».

Злата

1

Обычно бабушка поправляет мне шарфик, если это зима, и говорит, чтобы идти не по лужам, если весна или осень, но сейчас май, почти лето, и мы с Яшей одеты, надели костюм и костюмчик, очень похожие, коричневые, только у Яши двубортный, зато у меня из чертовой кожи, и туфли в тон, только у Яши чешские, а у меня зато «Скороход», и всё похожее остальное, и галстук и галстучек, только у Яши с булавкой, а у меня – так. И два носовых платка – выстиранных и выглаженных, вручаемых Яше.

– Цвай-пара! – говорит Соня одобрительно, переводя взгляд то на меня, то на Яшу, – и вдруг спохватывается, бежит на кухню и выносит нам по чашке компота на дорожку. И хотя мы уже одеты, но садимся и пьём. На третий день компот из сухофруктов – это что-то с чем-то, даже без златыных коржиков, которые тут же и появляются. И мы оба пьём, пьём молча, сосредоточенно, чтобы не залиться.