Воскресенье, понедельник, вторник… - Сергей Черепанов

«Яша ехать с нами не мог – эвакуировал военные заводы – и мы друг друга потеряли. – вспоминала Соня. – Я работала на мельнице, грузила мешки с мукой. Мы уже и не ждали, не чаяли. И вот он нас нашел. И жизнь сразу пошла по-другому».

«Живая рыба»

Не зайти в «Живую рыбу», проходя мимо? Не постоять у темного бокового стекла большой кафельной ванны, дожидаясь, когда из глубины тебе навстречу выплывет может быть даже акула? Без этого и прогулка – не прогулка. И Яша обещал.

В этот раз дедушка останется у входа. «Микропорка впитывает запах». А я зайду. Я войду, осторожно ступая по вечно мокрому с прилипшей чешуей полу, отдающему сыростью, и, не взирая на очередь, протиснусь к бассейну. Детям – можно. Ведь я не стоять, я только посмотреть. «Дайте ребенку посмотреть, – говорит Соня, когда мы заходим вместе. И очередь, недоверчиво осматривая даму, пускает меня к стеклу. Я прилипаю, а бабушка, не приближаясь, следит, чтобы Рая меня не забрызгала. И Рая понимает. Ляпает меньше. А может, между прочим, и – больше, и с головы до ног. И кинуть на весы рыбу так, чтобы рыба, очнувшись, сама ляпала. И не давалась этой нахалке, этой «не хочу при детях». «Она хочет выбрать! Она, видите ли, потому и выстояла за живой!» Как вам это нравится? Я, кажется, продавец, а не рыбак!.. Нет! – это ей большая, а эта ей маленькая, и то – не то, и это ей не подходит. – На! Рыбалка! – Лови сама! – швыряет ей сачок Райка. И хочет повернуться и уйти в подсобку, бросив всё, всю очередь на произвол судьбы. Очередь, конечно, на стороне оскорбленной. «Из чего выбирать? Из моей? Из вашей? А что нам? Останки? – Иди, не задерживай!»

Тетя Рая – великан. Когда она сидит, кажется, что стоит. А когда стоит – очередь кажется маленькой, как дети. И она может съесть целую миску окрошки, ту здоровую миску, что Соня моет ноги. И за словом в карман не полезет. Соне она нравится. «Боевая! – говорит бабушка. – И такое несчастье». Мне трудно понять, это – рост, или ее мерзавец—жених, или разговоры о том, что магазин скоро закроют, рыбы нет, и ей с ребенком придется возвращаться к мачехе в Мариуполь. – Всё плохо, – говорит она бабушке, – когда мы заходим забрать уже почищенную рыбу.

– Но рыба же есть? – пытается утешить Соня. Понимая, что если это – рыба, то и Сенька Патарашный – кавалер.

– Возьмите, София Михайловна, – шумно вздыхает Рая. И передавая сверток, отворачивается со стыдом.

Я рыбу не очень люблю. Кушать её долго. И можно, не дай бог, подавиться костью. А вот смотреть можно без конца. Как блестит золотым бочком, как выплывает, как, испугавшись, вильнёт и скроется в глубине. Как стоит у стекла и смотрит на тебя широко открытым глазом, будто спрашивает: «Чего тебе надобно…»

– Деда! А почему рыбы не говорят? – спросил я однажды. – Они глупые, или у них языка нет?

– Язык тебе покажет Соня, когда будет готовить рыбу. А не говорят… Я бы на их месте тоже молчал.

– А при чём здесь я? – не расслышав, о чём речь, спрашивает Соня из кухни.

– Я говорю, что за них все скажет Рая.

– А я при чём?

– Ты покажешь ребенку язык.

– Я, кажется, покажу тебе что-то другое, лахминзон. – Бабушка заходит к нам, руки в боки – и пристально смотрит то на Яшу, то на меня. – Что вы здесь хихикаете? А? Что он наговорил тебе? А? Что ты делаешь круглые глаза? Я вас выведу на чистую воду! Я всё понимаю…

– А по-рыбьи? – спрашивает Яша, хихикая. (И я уже не могу держаться.) Что я сейчас скажу? – Яша раскрывает рот три раза с булькающим звуком, точно рыба. – Что я сказал?

Соня, чувствуя подвох, еще внимательнее глядит на нас, переводя взгляд. И тут я не выдерживаю и начинаю хохотать, как резаный. Яша улыбается. И Соня, фыркнув: – Цвай—пара! – идёт на кухню.

– Ты – моя – рыбка! – кричит ей вдогонку Яша. – Буль-буль-буль!

Сегодня в «рыбном» сухо. Бассейн пуст. Ни воды, ни рыбы. Ни людей. «Завоза не было, – говорит тетя Рая кому-то. – Может быть в среду. Зайдите завтра, я буду знать». Бассейн стоит пустой, стекло и кафель в грязных разводах, и на дне его вообще нехорошо. Тетя Рая сидит, подперев щеки толстыми кулаками, и смотрит на улицу. Глаза её пусты, как бассейн. Нет ничего пустее.

Я выхожу из «Живой рыбы» и, что вы думаете, – Яша дает мне конфету, «Мишку», а будет ещё и «Белочка», на потом – мои любимые! Яша купил их только что, в ларьке. Ведь нам предстоит ещё какая дорога. И столько дел впереди, пока не придем к дяде Лёве в «Пищевые концентраты». Тем более Соня запретила обжираться у него конфетами. Мы и не будем. Яша взял немножко, по сто грамм того и того. Что такое сто грамм – капля в море.

Яша умеет всё

– Я не знаю, – говорит Соня, – этот твой Лёва – одно и то же, одно и то же. Конечно, денег не стоит. – А муку мне дала с жучками! Что теперь с ней делать? Ну и что, что высший сорт? Теперь морока просеивать! Нет, что б что-то приличное – «Кис-кис». Бэбке этой проститутке «Столичные» небось. А ребенку – я тебя уверяю, – пососала, выплюнула и ребенку дала. Не знаю, они, по-моему, и 50—процентной не заслуживают. И он еще просит сестре?!

Ну, что на это ответить. Яша и не отвечал, изображая на лице что-то неопределенное, что Соня принимала, как одобрение, и успокаивалась. Требовать же большего, то есть активного участия в разговоре, Соня не стремилась. Яша всегда чем-нибудь занят: кушает, а с набитым ртом не поговоришь, или что-нибудь мастерит или налаживает. Дедушка умеет всё: и набойки подбить, и калошки на брюках подрубить, и сплести авоську, и сделать накат на стене, и почистить хрусталь, и «наполеон», и банки, и клизму…

А ещё он умел делать путёвки. Не доставать, а именно – делать. И бабушка ему говорила:

– Коле ты должен сделать в первую очередь, – в Трускавец, куда ж еще – чтобы хорошо оздоровиться. Нет, как хочешь, вплоть до того, что за счет Лёвки – пусть сидит здесь, и жрёт свои марципаны с жучками. Азочка обойдется! А Коле сам бог велел, ты просто обязан, он же делает головку – загляденье! – люби меня! Я даже слушать ничего не хочу!

И дедушка уходил за путёвками, вернее уезжал, на неделю или на две, в Крым или Карпаты, Бердянск или Миргород. Его, работника совсем другого отдела, бросили на восстановление санаториев и домов отдыха – «Людей надо оздоровить». И Яша снова развернулся. Денег на ремонты не было ни у кого, но Яша – где солдат, где стройучастки железной дороги, где стройгруппы заводов – приезжал, убеждал, «вы строите – и вам путевки, вашим коллективам, льготные – 50-ти, 30-ти, 10-ти процентные!» И все были довольны. И, в общем, обязаны Якову Исаковичу Бедерову, руководящему работнику родного министерства. Шутка ли – за четыре года – 85 объектов. Что говорить – умел!

Из послесловия

«Яша приехал только к зиме, – вспоминала Соня. – Мы жили в бараке, я работала на мельнице. Давали немного муки и жмыха. И вот он нас нашел. И жизнь сразу пошла по—другому».

«Когда папа нашел нас, – вспомнила мама, – нам сразу дали комнату. Но папу мы видели редко. Он часто ночевал на заводе, в кабинете стояла кушетка».

И всё. Что могло выйти из этих обрезков? Какой там рассказ. Так – штришок, лоскуток… И всё же я понес его дяде Саше.

– Да, – сказал он, поглаживая, пробуя фактуру. – Жмых, я помню…

Кто у нас главный

Если по росту – конечно, дедушка. И дядя Лёва говорит: «Большой человек!» И Надькина мама, дворничиха тетя Дуся дедушке кланяется, и сам Маркос отдает честь. Яша храбрый, он никого не боится, он кого хочешь на место поставит и выведет на чистую воду, потому что видит насквозь, шутка ли, с детских лет на руководящей работе, и не таких, слава богу… Так везде – и на работе, и во дворе, и на войне. И дома, по всем вопросам к нему – и мама, и папа, и дядя, и тетя – все идут к Яше. И он дает совет, или деньги. И что-то решает, звонит, достает или делает. Дома он тоже главный. Если, конечно, бабушка спит, или пошла к дяде Коле, или вышла вешать белье или вынести ведро и задержалась ненадолго с Цаповецкой, поделиться последними новостями и заодно позвать меня кушать… Но, честно говоря, я не помню, чтобы бабушка куда-то надолго уходила.

Во дворе

– Я задеваю? Новое дело! Кому она нужна, эта неряха с её детьми по колено в грязи. Посмотрите на эти простыни. Вот куда надо пришить метку – ей на язык. Я бы такие трико постеснялась бы, честное слово. А платочки? Что они там ими вытирают, не знаете? Я думаю – всё! И язык её черноротый – как пить дать! И она ещё смеет, живет не расписанная…

Слово вбрасывалось, как шайба, и тут же стороны бросались в бой, ломались копья, то есть, говоря хоккейным языком, «летели» клюшки. А бабушка, как рефери, стояла в сторонке, скрестив руки на груди. Нет, ей уже не доставляло удовольствия лично кричать, размахивая руками, где-нибудь у белья или сараев, и даже лично наблюдать, как Таранова бегает по квартирам, показывая паспорт, то есть наблюдать со стороны, как режиссер-постановщик. Вбросить шайбу, а затем узнать о последствиях было много интереснее от соседки по льду: Цаповецкой или дворнички Дуси, от Раи из рыбного, от шляпочницы Бэбы – да мало ли, в конце концов – от Яши, если речь шла о его работе. От меня, наконец.