Ужин втроем. Мы так с тобой похожи… - Анна Данилова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Послушай, ну что ты все молчишь? Ты кто по гороскопу, Рыба что ли?
«Я по гороскопу ДУРА, но тщательно скрываю это…»
– Нет, я Скорпион. Или Козерог. Словом, что-то страшное и неудобоваримое в смысле общения с людьми. У меня кошмарный характер…
– Не понимаю, как вообще можно не помнить своего знака? Но это не мое дело, я верно говорю? Мы же с тобой все-таки в Париже! Вставай, убирай диктофон и собирайся, мы с тобой идем гулять…
***
Из дневника Норы И.
«Мы медленно брели с ней по Луврской аллее, глядя на залитые оранжево-розовым закатным сиянием строения и движущихся нам навстречу людей, в немом созерцании пересекли площадь Согласия и, держась за руки, как восхищенные дети, устремились вверх по Елисейским полям, навстречу призрачной и окутанной розоватым туманом Триумфальной арке… Соня хоть и казалась потрясенной открывшимся ей зрелищем, все же время от времени давала мне понять, что она здесь не в первый раз, что она искушена, но искушена на половину… Я хотела ее спросить, из какой она семьи и откуда знает про интернатскую жизнь, но не спросила… Я наслаждалась тем, что судьба подарила мне это путешествие, это добровольное рабство, эту работу и даже эту взбалмошную спутницу…
– У тебя был мужчина? Муж? – вдруг услышала я и вдруг почувствовала сладость от сознания, что наконец-то настала теперь и моя очередь ответить ей в том же духе, в котором отвечала мне и она. Но не успела она произнести готовящуюся в голове фразу, как тут же услышала: – Впрочем, ты можешь мне ничего не отвечать. И ты будешь права. Но мне как-то скучновато шляться по Парижу молча, мне хочется поговорить с тобой, узнать о тебе что-нибудь… Давай сделаем так: позволим друг другу общаться просто как приятельницы или даже подруги. И мой запрет на вопросы будет распространяться лишь на мою писанину, идет?
Как же точно она охарактеризовала то, чем мы с ней занимались все эти дни! Писанина – прекрасно! Я даже зауважала ее после этого. Если человеку не стыдно называть вещи своими именами, тем более, когда речь идет об их интеллектуальном труде, значит, это легкий и светлый человек, к тому же не лишенный самокритики и, конечно, юмора. Соня, несомненно, обладала и тем и другим, но оба эти качества носили тем не менее какой-то болезненный характер… Она была взвинчена, и даже при кажущемся спокойствии стоило только неожиданно окликнуть ее по имени, как она взрывалась… В чем это выражалось? Во-первых, она вздрагивала, во-вторых, на ее лице появлялось выражение тревоги… И это было явным. Почему она нервничала? А может, это волновалась я? Или во мне говорила моя мнительность, эмоциональность и впечатлительность, тем более, что такого добра во мне всегда было в избытке…
Что я ей ответила? Я ответила ей очень просто, сказала, что когда-то давно собиралась замуж, но у меня ничего не вышло, что у меня были любовники, но все, в основном, женатые… На ее вопрос, который последовал сразу же вслед за моими словами, как я в принципе отношусь к браку, я ответила, что никак, что я не знаю, что такое брак, но меня пугает, что одного и того же мужчину я должна буду видеть каждый день в течении нескольких десятков лет, что мне придется подлаживаться под его характер и, возможно, какие-то физиологические особенности его организма… Она расхохоталась и сказала, что вполне согласна с моими опасениями. И тут бы ей как раз рассказать о себе, о своих любовниках, друзьях-мужчинах, о Нэше, наконец, но она как-то сразу погрустнела и предложила войти в какое-то кафе, где угостила меня горячим шоколадом.»
***
Утром Нора обнаружила за двойной дверью спальни крохотный балкончик с ажурной решеткой, на перилах которого стояли деревянные ящики с цветущими растениями. Соня спала, когда она, обнаружив в ванной белый глиняный кувшин, наполнила его водой и принялась поливать цветы на балконе. Она вдруг представила себе, что это не гостиница, а ее собственная квартира, и что эти цветы она посадила сама, еще с осени… От этой дикой фантазии, ей стало необычайно весело и как-то удивительно радостно на душе, словно она подсмотрела свое будущее… «Возможно, что это и есть предчувствие?..»
– Что это ты носилась как лошадь все утро по квартире? – спросила за завтраком Соня, которая с самого утра выглядела мрачнее тучи. Они сидели в летнем кафе, под большим белым зонтом, дождя не было но небо потемнело и поднялся ветер, который трепал розовую скатерть и грозил опрокинуть чашки с кофе и унести голубям на площадь Согласия булочки с тмином.
– Я поливала цветы на балконе, – Нора намазывала булочки маслом и делала это машинально, о чем-то задумавшись. – Ты же тоже до сегодняшнего дня не знала о том, что здесь есть балкон?
– Вообще-то мне не до таких мелочей… У меня голова просто лопается от мыслей. Ты готова сегодня работать?
– Где, в гостинице? – вырвался у Норы возглас разочарования: провести весь день в душной гостинице, когда ты находишься в Париже – что может быть нелепее?
– Да нет же, конечно не в гостинице, а, скажем, на пароходе…
– На пароходе?
– Ну да, покатаемся по Сене, уединимся где-нибудь на палубе и ты запишешь мои очередные бредни…
– Скажи, ты пишешь о себе или все выдумываешь на ходу? – она решила все же изредка задавать подобные вопросы, чтобы как-нибудь однажды сбить Соню с толку и вытрясти у нее хотя бы каплю правды.
– Да нет же, говорю, фантазии… Или, если хочешь знать, у меня в голове словно крутится фильм. Понимаешь, я ИХ вижу!
– Кого?
– Ну… интернат, и всех его обитателей, Зохина, Анжелику…
– Ты еще скажи, что у тебя амнезия, и тогда будет в лучших традициях американских бестселлеров… – возмутилась Нора, не поверив ни единому ее слову.
– А как ты думаешь, пишут настоящие писатели? Да если бы все они писали лишь то, что с ними приключилось на самом деле, представь, какая это была бы смурь и тоска!.. Ведь все писатели, в принципе, глубоко неудовлетворенные жизнью люди. Они пишут для того, чтобы как бы ПЕРЕЖИТЬ на своих страницах все то, чего они в реальной жизни никогда не переживут из-за собственной инертности, трусости, осторожности, если хочешь… Вот как я, к примеру… Мои родители подарили мне золотое детство, и это не просто красивые слова… Мы жили в большой квартире на Набережной, они меня баловали, холили, все прощали…
– Они живы?
– Конечно, только переехали в Одессу, там у меня еще жив дедушка… Так вот, наш дом стоял как раз напротив интерната, быть может поэтому мне иногда кажется, что и я жила там, потому что мне часто приходилось играть с интернатовскими девчонками… Они всегда хотели есть, и я приносила им из дома хлеб, варенье, а иногда и приглашала их к себе, чтобы покормить… Но они не такие, как мы, у которых была семья… Об этом я расскажу тебе позже… – Твою подружку звали Л.?
– Это не имеет никакого значения.
– А случай с Анжеликой, это было на самом деле?
– Да, я как раз была на спортивной площадке, когда это случилось… И меня угощали куличом… мои подружки… И вдруг мы услышали крик… Нора, ты можешь включить диктофон… Я готова к тому, чтобы рассказывать дальше… Ведь, сознайся, все, что ты хотела узнать, ты уже узнала… Ты хитрая и умная, мне бы поостеречься от тебя…
Нора достала диктофон и включила его. Соня, откинувшись на спинку плетеного стула, на котором сидела, устремила взгляд своих прозрачных – и ставших при сером свете дня бирюзовыми – глаз куда-то в пространство… Нора ждала, когда же Соня заговорит, но прошла минута, другая, а она все молчала. Она отсутствовала в тот момент, ее не было в кафе за столиком, возможно, она была ТАМ, в своем детстве…
***
Из романа Сони Л.
«Она нравилась Зохину, потому что у нее были красивые волосы, хорошая фигура. За ней бегали все наши парни. За поцелуй Л. брала сладким. Но Зохина она не собиралась целовать. Мы собирались ограбить его, как Бонни и Клайд. Зохин любил смотреть на девочек. И пока он смотрел на полураздетую Л., я смотрела на него с улицы, в окно… Л. должна была сказать, что ей душно и попросить его открыть окно, а потом, для того, чтобы я беспрепятственно влезла в его кабинет, она должна была позвать лечь с собой на диване в приемной, смежной с его кабинетом. разве мы могли тогда знать, что у Анжелики есть запасные ключи от приемной? Да и сам Зохин разве мог предположить, что Л. сама придет к нему вечером и предложит себя? Конечно, все вышло так, как мы и предполагали, я залезла в окно и ключами, которые нашла на письменном столе, открыла сейф и взяла пакет с деньгами. Вернее, я взяла не только пакет, потому что я ведь не могла знать, где именно лежат деньги, а все то, что попалось мне под руку вплоть до коробки с фломастером и папки с документами. Сложив все это добро в мешок, который я сшила в кастелянтской из старой простыни специально для этого случая (поскольку пластиковый пакет бы шуршал и привлек внимание Зохина), я собиралась было уже залезть на подоконник и спрыгнуть на землю, как странные звуки привлекли уже мое внимание. Мы договаривались с Л., что она разденется и просто полежит перед Зохиным, показывая ему то, что он любил больше всего на свете, но когда я, приблизившись к двери, посмотрела в щель, то я чуть не уронила мешок… Он не ограничился рассматриванием Л., он делал с ней то, о чем мы, девчонки, говорили душными весенними ночами в интернатских Постелях, страдая от переполнявших нас чувств и желаний… никогда не видела это прежде наяву, мы видели это в кино, куда сбегали по субботам… Но кино, это кино, а здесь я видела совсем близко от себя нашего директора, крепко вцепившегося руками в ноги Л., он двигался с закрытыми глазами и лицо его, в капельках пота, выражало одновременно и верх наслаждения и муку… Боже, я отдала бы все, чтобы лежать там сейчас вместо Л. … И тогда я поняла, что, как и Л., я влюблена в Зохина, как влюблены в него и все наши девчонки, и что не сейф с деньгами был нам нужен, а сам Зохин с его шлейфом любовных похождений и пристрастий… Зохин был и останется легендой интерната. Я ничего не сказала о Л. Она лежала с широко раскрытыми глазами и, казалось, была удивлена всем тем, что с ней происходило. Но ей это нравилось, ей это безумно нравилось, и тогда вдруг я поняла, что она занимается этим уже не первый раз… Но кто тогда был первым? Зохин или кто-то из наших мальчишек?
