Путешествия в Мустанг и Бутан - Пессель Мишель

Но то, что случилось поутру, не мог предвидеть даже Таши. Гигантский кусок скалы, отколовшийся от каньона, рухнул в поток и упёрся в противоположную стену, образовав как бы естественный мост. Блок был примерно стометровой высоты, так что преодолеть его на яках нечего было и думать. Пришлось изменить маршрут и двигаться через соседний перевал высотой 3750 метров. На вершине я бросил в пирамиду свой камень.

Цель близка

С перевала перед нами открылся новый, захватывающий мир. Вдаль уходило высокогорье Центральной Азии: словно застывшие волны округлых, покрытых снегом вершин, напоминающих море после шторма. То был уже Тибет. Всего 16 километров отделяли нас от границы. Мустанг похож на большой палец, указующий на Тибетское плоскогорье.

Белые домики деревушки подобрались к самому уступу, а над ними высился утёс, увенчанный руинами сказочного замка. Это деревня Самар. От неё начинался третий этап нашего маршрута. Первый пролегал через зелёные, изъеденные эрозией и муссонами холмы от Покхары до Кали-Гандака. Второй вёл вдоль русла священной реки от Тукучи до этого перевала. А Самар отделяли от Мустанга ещё каких-то три перевала — пустяк!

Деревня была заполнена солдатами-кхампа. Большинство, как и я, были в чубах цвета хаки, но кое-кто облачился в тибетские рубашки. Все были обуты в высокие ботинки военного образца.

Шествуя через деревню в поисках подходящего места для стоянки, я с любопытством глядел на этих людей. Неожиданно меня схватила за рукав какая-то старуха.

— Кучу, кучи (прошу вас)! Дайте мне лекарство!

Тотчас меня окружила толпа взрослых и детей, покрытых язвами и нарывами. Я громко велел им выстроиться в очередь — это была единственная возможность восстановить хоть какой-то порядок.

Открыв ключом металлический ящик, я достал аптечку. Старуха первой выступила вперёд, за подол её платья держалась куча ребятишек. Я нашёл пилюли, снимающие боль, и стал раздавать их: по крайней мере это лекарство безвредно…

Раздвинув толпу, передо мной вырос высокий кхампа в военной форме. Деревенские почтительно смолкли. Он вежливо откозырял и спросил: «Вы торговец?»

Подошли ещё двое. Один властно осведомился, что у меня в чемоданах. «Еда», — ответил я.

Наступила пауза. Косампа переглянулись. Первый продолжал:

— Зачем вы идёте на север?

Я попытался объяснить цель своего путешествия, но они не очень поверили. Высокий кхампа сказал:

— У нас в лагере много больных. Вы можете дать им таблетки?

Я твёрдо ответил, что нельзя давать лекарства, не зная, чем человек болен, — ему может стать хуже. Пусть они отведут меня к своему «помбо» (командиру); тот, кстати, сможет дать пропуск через остальные заставы. Но солдат уклончиво ответил:

— У нас нет командира. Мы живём в магаре (лагере).

— А много здесь магаров? — наивно вырвалось у меня.

— Много.

Чего ещё я ожидал услышать! Посетители повторили просьбу о лекарствах.

Я повторил, что у меня с собой очень немного медикаментов, и я их дам только главному начальнику. Палатку окружила плотная толпа, но, к счастью, моя стратегия оказалась удачной, и дисциплина возымела своё. Не без труда удалось втолковать, что мой поход в Мустанг продиктован исключительно научными целями. Все понимающе кивали головами. Но всё же несколько таблеток для заболевших в Самаре у меня найдётся? Я не смог отказать.

Деревенские жители принесли пиво, атмосфера разрядилась. Пиво оказалось как нельзя более кстати: ночь выдалась холодной — ледяная тибетская весна. Ветер рвал тонкий нейлон палатки. Лёжа под лёгким одеялом, я в который раз помянул недобрым словом мсье Превуазена — ну что ему стоило продать мне японскую грамматику! Сейчас бы потягивал подогретое саке в отеле где-нибудь в Киото и болтал о прельстительных гейшах, а не клацал бы зубами от холода на высоте 3800 метров …

Ночную тишь нарушал лишь собачий лай. Таши высунул нос из спального мешка и самым будничным образом осведомился: «Духи уже вышли?»

— Духи? — ошарашено переспросил я.

Вот уж кто меня не беспокоил. Я привык, что ночь — это время, когда зажигаются электрические огни и темнота рассеивается. Но здесь тьма заставляет людей поскорее отходить ко сну не только потому, что они рано встают. Ночью исчезает видимость, и люди забиваются под одеяла, чтобы отгородиться от призраков. Ночь здесь синоним страха, и самое действенное оружие против него — это сон, ведь больше всего человека страшит неведомое.

Тоненькая нейлоновая оболочка отделяла нас от духов, от таинственной жизни ночи.

Тибет часто называют «страной духов». Но это в равной мере относится ко всем странам, где господствует религиозное сознание. Такова была и средневековая Европа. Человек, веривший в бога «всеми фибрами души», должен был с той же убеждённостью верить в существование дьявола. Я впервые с такой отчётливостью постиг всю глубину веры в сверхъестественное, пронизывавшую эпоху рыцарей и замков, турниров и камер пыток, искренней добродетели и жестокого порока, — веры, при которой события могли быть либо чёрными, либо белыми, а не окрашенными в однотонную серость нынешним скептицизмом. Я почувствовал вдруг, что вокруг палатки, стоящей на семи ветрах, бродят волки-оборотни моего детства, а из дневных укрытий вылезают призраки, — Таши был прав.

Чем занять оробевший разум? Обсуждать эти темы с Таши было бы бесчеловечно.

— В моей стране тоже есть ночные призраки, — сказал я ему. — Но я их не боюсь.

С тем мы и заснули.

Утром я уже чуть лучше представлял себе мир, который приехал изучать. Верования людей — это прямой продукт страха. Страха перед богом, голодом, холодом, пожаром и войной. Недаром столько надежды вкладывается в религию. Эта вера свободна от всяких сомнений и не задаётся никакими вопросами. Именно на принятии сверхъестественного как живой реальности зиждется психология средневекового типа. В подобном обществе непререкаемо верят в невероятное, а чудо представляется обыкновенным. Я оказался в мире, где человека и всё живое поджидают 86 демонов; они должны существовать и для меня, коль скоро я пожелал разделить жизнь и нравы обитателей гор.

Солнце развеяло тревоги минувшей ночи. Солдат-кхампа ополаскивал лицо в ручье. Мои погонщики смотрели на него с удивлением, и, окунув ладонь в ледяной ручей, я понял их. Только глубочайшая неприязнь к усам и воспоминания о частых репликах жены «Борода — это кошмар!» заставили меня приняться за бритьё. Сложная операция вызвала немалое стечение народа, ибо местные жители безбороды.

Затем, ругаясь каждый на своём языке, мы навьючили яков и двинулись в направлении лучшего места на свете — деревни Джелинг.

Весь следующий подъём сердце билось в тревожном ожидании, потому что с вершины должен был открыться долгожданный Мустанг.

Наконец-то. Перед нами расстилалась ровная пустыня охряного цвета, обдуваемая сильным ветром; её прорезают словно шрамы глубокие каньоны. На километры вокруг ни деревца, ни кустика — голая степь, вознесённая на несколько километров.

С удивлением слышу собственный голос: «Вот он, Мустанг!» Не спятил ли я? Понапрасну пялю глаза — взору не на чем остановиться, ни одного ориентира. Голое природное «шоссе», уходящее в сторону Тибета… Я знал, конечно, что это сухое плоскогорье, но такого я не ожидал. Неужели здесь можно жить?

Ветер задувал под халат, леденя взмокшую от подъёма спину. Попытался укрыться за выступом и успокоить дыхание. Ну что ж, какова бы ни была эта земля, я приехал её изучать. В этой пустыне есть своя грандиозность. Только вот куда подевались жители?..

Таши, шумно пыхтя, забрался на вершину, пробормотал несколько молитв, обошёл каменную пирамиду и встал рядом. Его вид заезжего чужестранца — в чёрных очках и моей европейской одежде — никак не соответствовал пейзажу.

— Ну, как тебе Мустанг? — перекрикивая ветер, заорал я. — Правда, красиво?

— Красиво? — скривился Таши. — Что ты нашёл красивого? Люди здесь, видно, едят камни. Несчастная страна…