Риф - Валерий Игоревич Былинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В школе я чувствовал, что брат где-то рядом, хотя на переменах мы почти не встречались. Вероятно, это было следствием неудобства, которое испытал бы Вадим, увидев меня, но встреч почти не было, и мне кажется, что обстоятельства каким-то странным образом охраняли нас. Конечно, меня часто оскорбляли, унижали и даже били одноклассники, — я был хоть и высок ростом, но худой, слабый. Вспыльчивый и обидчивый нрав, на самом деле тайно присущий мне, я осмеливался проявлять только в кругу семьи, перед родителями и иногда перед братом, чтобы сразу убежать под защиту матери. Одноклассники — дети рядовых шахтеров — презрительно и насмешливо относились ко мне, я считался у них чем-то вроде очкарика-белоручки, попавшего в среду простых, смелых и сильных людей. Но я не носил очки, знаниями тоже не отличался — кроме рисования и литературы у меня по многим предметам были тройки. Но это меня не спасало. Простой человек сразу чувствует того, кто хоть немного его сложнее, и умение рисовать мне сильно вредило. Может быть, успевай я по математике — было бы лучше. Но рисование — это настораживало их. Редко кто был добр ко мне и относился покровительственно, прося иногда срисовать какую-нибудь картинку. Большинство презрительно называло меня «художник», на их языке это означало «получеловек», а девочки, уже в старших классах, не обращали на меня внимания, считая, что я из-за рисования еще слишком мал. Я старался быть незаметней — и тогда меня меньше трогали. Но я не страдал. Я привык к своей жизни и больше думал о сражениях на Материке. И еще Вадим — ведь он был где-то рядом, его близкое присутствие странным образом согревало меня. Он успокаивал меня тем, что поддерживал — по-настоящему и искренне — так тщательно выдуманный мной мир: Урию и Гипию.
Позже, повзрослев, я пришел к убеждению, что существует только одно отличие здорового человека от сумасшедшего. Главное — наличие рядом с выдуманным тобой миром другого человека, который понимает его, восхищается, составляет и разбирает этот мир так же, как и ты. Если этого человека нет, а есть только воображаемый тобой мир — ты сошел с ума и ничего с этим не поделать. Кто покажет мне сумасшедшего, которого точно так же понимает другой сумасшедший? Вспоминая свое детство, я понимаю, как необыкновенно просто ребенку сойти с ума. Вот он перестал играть в войну и придумал что-то другое — а его никто не понимает.
Может, мой брат не любил меня, но что-то он делал со мной, и я, не понимая, чувствовал — что. В школе был лишь один случай, когда невидимое покровительство старшего брата сыграло свою роль.
Я был еще младшеклассником и поэтому, как принято в школах, имел право только на первый этаж, где располагались кабинеты первых и третьих классов. Но однажды я очутился на самом верхнем этаже, на четвертом. Я уже много слышал о хулиганах, которые на школьном дворе отбирают у ребят деньги или просто избивают их. В крупные передряги я еще ни разу не попадал — вероятно благодаря интуитивной незаметности в тех случаях, когда того требовали обстоятельства. Подняться на верхний этаж меня подбил Файгенблат, мой одноклассник, черноволосый крупного сложения еврей, — его отец шил на заказ брюки в местном ателье. Файгенблата звали Гена, но его фамилия как-то отчетливо въелась в мир звуков, окружавших меня, может быть благодаря тому, что часто склонялась на уроках, — Файгенблат, как и я, перебивался с тройки на четверку. Он иногда ходил на верхний этаж к каким-то своим старшим друзьям и всегда делал вид, что его страшно уважают. На самом деле его не очень-то жаловали — часто он появлялся с крупным синяком и с заразительным оптимизмом рассказывал, что кому-то там недавно врезал. Он был слабаком, вряд ли сильнее меня, просто он любил шумную и насыщенную жизнь, где человек если не пользуется вниманием, то хотя бы придумывает его.
Я помню — как только ступил на первую ступеньку верхнего этажа, — что мне сразу расхотелось идти. Но аромат опасности — иногда он может вскружить голову. Мы поднялись на второй, затем на третий этаж. Гуляя, мы негромко разговаривали о недавно прочитанной книге, взаимная любовь к чтению увлекла и сблизила нас еще год назад. Прогулявшись по третьему этажу, мы отправились на четвертый, как раз была большая обеденная перемена. До начала урока оставалось еще пятнадцать минут, — самое время спуститься в столовую и без очереди купить булочку и стакан кофе. И тут Файгенблату захотелось в туалет. Не оглядываясь, он бросил мне: «Зайдем?» и я, повинуясь задумчивому инстинкту несвободы, отправился вслед за ним.
В туалете Файгенблат, даже не взглянув в сторону писсуара, направился с важным видом к умывальнику. Войдя следом, я сразу все понял: у окна на подоконнике сидели и курили три здоровенных старшеклассника. Все трое неподвижно насмешливо принялись нас разглядывать, особенно меня, ведь я, совсем потерявшись, беспомощно стоял посередине туалета и лихорадочно соображал, что же делать. Я стоял за спиной приятеля и смотрел на его напряженную спину, белый затылок и огромные, ярко-красные уши. Локти Файгенблата шевелились как в замедленном кадре сна, — и я вдруг, погрузившись в какой-то отчаянный, неправдоподобно приятный страх, стал думать о своем: об уриях, рассыпанных цепью на плоской равнине вблизи передовых позиций гипов.
Вдруг Файгенблат с грохотом закрутил кран, и это послужило взрывом, приведшим в действие мину замедленного действия, дымящую у окна.
— Эй, малые, — басом сказал кто-то из них, — что, своей очкарни нет, что сюда приперлись?
— Там… ремонт… — голосом, едва слышном в окружающем меня жарком тумане, проговорил Файгенблат.
Один из них хохотнул, а следующий голос сказал:
— Так какого тогда руки моешь?
Файгенблат покорно, с опущенной головой, с огромными пылающими ушами прошел мимо меня к кабинке и застыл над унитазом. Прошло несколько мгновений. Ни одна капля не упала в том месте, где стоял Файгенблат. В тишине раздались шаги — четкие шаги ботинок большого размера. Затем огромное черное тело старшеклассника заслонило мне свет. Парень с сигаретой в зубах, держа руки
