14-й - Жан Эшноз

10

Антим и в самом деле приспособился. А если бы не приспособился и захотел об этом рассказать, не получилось бы — военная цензура не терпела жалоб. Но он привык, да, привык ко всему: к ежедневным земляным работам, к чистке и укреплению окопов, перетаскиванию тяжестей с места на место, ночным дозорам и дням отдыха. Хотя от отдыха — одно название: сплошь упражнения, занятия, инструкции, противотифозные прививки, помывки (если повезет), а то еще парады, построения да церемонии: то вручают введенные с полгода назад военные кресты, то объявляют благодарность, как вот на днях одному старшему сержанту из их взвода — за то, что остается на передовой несмотря на свой ревматизм. Привык к тому, что надо вечно перемещаться, переодеваться и, главное, все время быть на людях.

Эти люди — по большей части крестьяне, батраки, ремесленники, кустари, словом, рабочая кость; и только меньшинство таких, как Антим Сез, грамотеев, которые писали для товарищей письма родным и читали им те, что они получали из дома. Все делились друг с другом известиями, однако же Антим, узнав о смерти Шарля, не рассказал об этом никому, кроме Босси, Арсенеля и Подиоло, — четверка, несмотря на все передряги, старалась по возможности держаться вместе.

Весной сменили форму: всех нарядили в новенькие серо-голубые шинели, которые отлично смотрелись в лучах обновленного солнца, а ярко-красные брюки заменили на синие штаны с обмотками. Кроме того, сначала солдатам выдали круглые стальные нашлепки, вроде мисок, прикрывавшие макушки, которые нужно было носить под кепи, а примерно через месяц, уже в мае, когда все отдыхали, сидя на траве, — раздали маски и слюдяные очки, индивидуальные средства защиты, говорившие о появлении малоприятного технического новшества — боевых отравляющих газов.

Шлемы оказались страшно неудобными, все время соскальзывали, и голова от них болела, так что их старались не носить, а если и использовали, то скорее в качестве посуды, чтобы сварить яйцо или налить добавку супа. И только в сентябре, после Арденн и Соммы, когда часть, где служил Антим, очутилась в Шампани, эти шлемы заменили на синие каски, которые лучше защищали голову, но слишком сильно блестели. Солдатам поначалу было смешно — каски закрывали лица, так что не разберешь, где кто. Только привыкли, отсмеялись, как оказалось, что эти сияющие на солнце синие штуковины представляют собой отличные мишени; пришлось и их, как год назад походные котелки, вымазать грязью. Впрочем, какого бы цвета ни были каски, в осеннем наступлении они здорово пригодились. Особенно жаркий денек выдался однажды, в конце октября, — вот уж когда каски точно не помешали.

В тот день с утра пораньше начался обстрел. Лупили минометы калибра 170 и 245 миллиметров; пристрелявшись, немцы накрыли несколько линий окопов. И раненых, и невредимых засыпало землей, они задыхались, погребенные заживо. Та же участь чуть было не постигла Антима, но все-таки он выбрался из ямы, вокруг свистели пули, разрывались новые мины. Он бросался из стороны в сторону под смертоносным градом, а один раз, когда совсем близко в мешок с землей, прикрывавший бруствер, угодил здоровенный осколок, подумал, что ему пришел конец. Разодранный мешок швырнуло прямо на Антима, удар он получил изрядный, зато был спасен. В траншеях все смешалось, царили хаос, паника, тут-то и двинулась в массированную атаку пехота противника, наводя ужас на растерявшихся французов; солдаты обратились в бегство с криками: «Боши[4] идут!»

Босси с Антимом добрались ползком до ближайшего лаза в блиндаж, упрятанный на несколько метров под землю, но только успели укрыться, как к вражеским минам, гранатам и пулям прибавились газы. Немцы не скупились на самые разные отравляющие вещества: ослепляющие и удушающие, слезоточивые, раздражающие-нарывные; их выпускали из баллонов, начиняли ими особые снаряды, распыляли по ветру. Почуяв запах хлора, Антим надел защитную маску и жестами показал Босси, что надо поскорее выбираться на воздух — хоть там и больше риска быть убитым пулей или осколком, но можно спастись от еще более смертоносных газов: тяжелые, они оседают в траншеях, убежищах, узких проходах и долго остаются там, после того как ядовитое облако рассеется.

А в довершение всего, едва они выбрались на поверхность, в нескольких метрах от них упал и разбился вдребезги истребитель «ньюпор»; сквозь клубы дыма друзья увидели двух авиаторов, погибших при падении, — их изуродованные тела застыли на сиденьях и медленно обугливались, превращаясь в перетянутые ремнями скелеты. Никто в этом кошмаре не заметил, как день подошел к концу; какое-то время казалось, что вместе с сумерками наступило затишье. Но не тут-то было, всех ждал последний аккорд, финальный фейерверк — вновь загрохотала канонада. В убежище, которое покинули Босси с Антимом, угодил снаряд, от него ничего не осталось, а обоих солдат окатило фонтаном земли.

К ночи обстрел поутих, и все бы ничего, если бы не надо было топать в темноте по траншеям пять километров до самого Перта, чтобы поужинать, — продовольствие подвозить не успевали. Вернувшись, Антим успел прочитать перед сном последнее письмо от Бланш (она писала, что у маленькой Жюльетты прорезался второй зуб) и узнать от каптенармуса, что 120-й полк на правом фланге захватил две линии немецких траншей, а на левом, у Суэна, боши захватили две наши, но мы их скоро отбили, — в общем, конца не видно.

Наутро все возобновилось: бесконечный разноголосый рев, пронзительный холод. Ревела канонада, жахали снаряды, свистели, выли и визжали пули, рвались гранаты, изрыгали пламя огнеметы; смерть могла настигнуть со всех сторон: сверху от самолетов и гаубиц, спереди от вражеских батарей и даже снизу — стоило прикорнуть в траншее, воспользовавшись краткой передышкой, как можно было услышать прямо под собой глухой стук кирки — немцы рыли туннель, чтобы подложить туда мины и уничтожить противника с собою вместе.

Люди судорожно сжимали винтовку и нож, поблекший, потемневший от газов и лишь поблескивавший матовым блеском в мертвенном свете зависших ракет, вдыхали ядовитые миазмы от полуразложившихся лошадиных туш и человеческих трупов, да и от живых, кое-как державшихся на ногах в земляном месиве, воняло потом, грязью, мочой, блевотиной, калом, не говоря уже о затхлом духе плесени и гнили, которым было пропитано все вокруг. С чего бы, кажется, — ведь воевали под открытым небом, но эту затхлость каждый ощущал на себе и в себе самом, здесь, за рядами колючей проволоки, на которой висели смердящие изувеченные трупы, — связисты иногда использовали их для закрепления телефонного провода, а иногда торчащая из развороченной земли человеческая рука служила им вешалкой, на нее набрасывали шинель, мешавшую опасной изнурительной работе.

Все это было сотни раз описано, а потому, наверное, не стоит останавливаться на деталях этой гнусной зловонной оперы. Возможно, сравнивать войну с оперой неуместно, нехорошо, тем более если не очень-то и любишь оперу, но военное действо и впрямь столь же грандиозно, излишне патетично, непомерно затянуто, такое же громкое и в конечном счете такое же нудное.

11

Прошло несколько дней, и вот однажды утром, ничем особенно не отличавшимся от предыдущих, вместе со снарядами, но только более обильно на окопы посыпался снег, — как раз снарядов выпало негусто, всего-то штуки три, но именно теперь Падиоло разнылся.

Я замерз и устал, я хочу есть и пить, стонал он. Ну да, подхватил Арсенель, мы все тоже. Мне тошно, у меня болит живот, не унимался Падиоло. У всех болит, увещевал его Антим, поболит и пройдет. А хуже всего то (вот зануда, фыркнул Босси), что я не разберу: то ли мне тошно из-за живота, то ли живот болит из-за того, что тошно. Вы понимаете? Да отвяжись ты, огрызнулся Арсенель.

Если три первых 105-миллиметровых снаряда прошли над их головами и разорвались где-то далеко позади позиций, то четвертый, выпущенный более метко, в ту самую минуту попал в траншею и показал, на что способен: капитанского ординарца разнесло на куски, связисту оторвало голову, Босси проткнуло насквозь деревянным колом- подпоркой, множество солдатских тел порубило, словно топором, под разными углами, а одного егеря — пополам сверху донизу. Антим на секунду увидел все его органы в разрезе, от головного мозга и до таза, как на анатомической таблице, но тут же потерял равновесие и, инстинктивно прикрываясь от всего, что на него обрушилось, присел на корточки, оглушенный грохотом, ослепленный лавиной земли, камней, облаком пыли и дыма; его рвало от страха и омерзения на собственные ботинки и на землю вокруг, ноги по щиколотку утопали в грязи.

Вот, показалось было, ужас подошел к концу: пыль потихоньку оседала, возвращалось относительное спокойствие; правда, взрывы, мощные, рокочущие, не прекращались, но доносились издалека, приглушенные, точно эхо. Оставшиеся в живых поднимались, облепленные кусками пушечного мяса, в которые уже вцеплялись крысы; под ногами валялись куски человечины: голова без нижней челюсти, глаз, кисть руки с обручальным кольцом на пальце, оторванная нога в сапоге.