От протопопа Аввакума до Федора Абрамова: жития «грешных святых» в русской литературе - Маргарита Климова

Таким образом, изучение житийной традиции в произведениях русских писателей позволяет открыть новые грани в понимании давно знакомых страниц отечественной словесности и одновременно вносит важные дополнения в процесс художественного самопознания «загадочной русской души».

Агиографический комментарий к эпизоду Жития протопопа Аввакума

…очи сердечнии при реке Волге. Вижу: пловут стройно два корабля златы, и весла на них златы, и шесты златы, и все злато. По единому кормщику на них седельцов. И я спросил: «Чье корабли?». И оне отвещали: «Лукин и Лаврентиев». Сие быша ми духовныя дети, меня и дом мой наставили на путь спасения и скончались богоугодно. А се потом вижу третей корабль, не златом украшен, но разными пестроты, – красно, и бело, и сине, и черно, и пепелесо – его же ум человечь не вместит красоты его и доброты; юноша светел, на корме сидя, правит; бежит ко мне из-за Волги, яко пожрати мя хощет. И я вскричал – «чей корабль?». И сидяй на нем отвещал: «Твой корабль! Да плавай на нем с женою и детьми, коли докучаешь!». И я вострепетах и седше рассуждаю: что се видимое? И что будет плавание?[76]

Это один из самых известных эпизодов Жития протопопа Аввакума. Исследователи неоднократно отмечали значение эпизода в композиции произведения, а также соединение традиции и новаторства при использовании автором христианской символики корабля, образа, играющего роль своеобразной художественной завязки и становящегося в дальнейшем «сквозным символом» повествования[77]. Подробному анализу подверглась символика цветов, в которые окрашены увиденные Аввакумом корабли. Так, золото первых двух символизирует предстоящее мученичество их владельцев[78]. Имеет сокровенный смысл необычная расцветка третьего, украшенного «разными пестроты»: «…это то разнообразие жизни, та пестрота, которую Аввакум встретит в мире, – “пестрота” добра и зла, красоты и грязи, высоких помыслов и слабости плоти, через которые суждено пройти Аввакуму»[79]. Наконец, подчеркивались и проявившиеся в этом эпизоде жизнелюбие и гуманистический пафос автора Жития, оглядывающегося на пережитое им из пустозерской земляной тюрьмы.

Но, несмотря на хорошую изученность эпизода, в нем не все ясно. Зададимся вопросом: почему в этом сне являются не один корабль, а целых три? Вопрос только на первый взгляд кажется праздным. Сны, как известно, принадлежат сфере бессознательного, сложно и своеобразно преломляющего реальную действительность и переживания реагирующего на нее человека. Вполне возможно, что наше «толкование сновидений» окажется небесполезным для понимания художественного текста или его автора[80].

Припомним: видению Аввакума предшествует драматичный эпизод из жизни молодого священника.

Егда еще был в попех, прииде ко мне исповедатися девица, многими грехами обременена, блудному делу и малакии всякой повинна; нача мне, плакашеся, подробну возвещати во церкви, пред Евангелием стоя. Аз же, треокаянный врач, сам разболелся, внутрь жгом огнем блудным, и горько мне бысть в той час; зажег три свещи и прилепил к налою, и возложил руку правую на пламя, и держал, дондеже во мне угасло злое разжение. И, отпустя девицу, сложа с себя ризы, помоляся, пошел в дом свой зело скорбен. Время же яко полнощи, и пришед во свою избу, плакався перед образом Господним, яко и очи опухли, и моляся прилежно, да же отлучит мя Бог от детей духовных, понеже бремя тяшко, неудобь носимо. И падох на землю на лицы своем, рыдаше горце и забыхся, лежа; не вем, как плачю…[81]

Историко-литературный и культурологический контекст описанной ситуации хорошо изучен в связи с рассмотрением генезиса сюжетно близкого эпизода повести Л. Н. Толстого «Отец Сергий»[82]. Среди агиографических источников его назывались соответствующие эпизоды Житий Иакова Постника (4 марта) и преподобного Мартиниана (13 февраля), а также проложный рассказ под 27 декабря «Слово о черноризце, его же блудница не прельстивши, умре». Вероятный источник всех трех текстов – сороковая новелла пятой главы Скитского патерика[83]. Указанные тексты – часть более широкого тематического круга агиографических рассказов о праведниках, победивших плотское искушение ценой нанесенного увечья, – деве Мастридии (25 ноября), мученике старце Философе (31 мая)[84], целомудренном Зеноне-златокузнеце (Пролог, 7 октября) и многих других. Жест Аввакума, возлагающего руку на пламя свечи, дабы унять «огнь блудный», имеет потому «этикетное» значение, на что указывал А. М. Панченко[85].

Однако приведенный фрагмент Жития Аввакума отличается от перечисленных агиографических текстов рядом особенностей. Прежде всего, взгляд на ситуацию «изнутри» не только придает описываемым событиям особую остроту и драматизм, но и смещает перспективу. Основное внимание уделено искушаемому, в то время как искусительница оказывается на втором плане. Впрочем, в этом тексте «девица, многими грехами обременена», героя сознательно не искушает, соблазн молодого священника вызван, по всей видимости, красочностью ее исповеди. Следующее отличие: дьявольскому искушению Аввакум-священник подвергается прямо в Божьем храме, во время совершения им таинства исповеди. Это обстоятельство, возможно, усугубившее ужас и отчаяние Аввакума, позволяет пополнить число литературных параллелей к описанной протопопом ситуации Повестью о Тимофее Владимирском. Многогрешный путь ее заглавного героя начинается также во время исповеди (хотя о каких-либо особенных грехах красивой и знатной девицы, пришедшей на исповедь к владимирскогму презвитеру и обесчещенной им в церкви, ничего не сказано). Неизвестно, знал ли Аввакум эту весьма популярную в письменности XVII в. повесть, но если знал, это также может объяснить его последующую бурную реакцию. Продолжая сравнение эпизода с предшествующей агиографической традицией, отметим далее различие в изображении второго действующего лица анализируемой ситуации. Героини упомянутых ранее житийных текстов под влиянием увиденного отрекались от прошлого и уходили в монастырь. Святая Зоя, бывшая блудница, даже причислена к лику святых и упоминается в тот же день, что и обративший ее преподобный Мартиниан. Безымянная героиня проложного «Слова о черноризце» переживает метафору «воскресение к новой жизни» буквально: от потрясения она умирает и оживлена молитвами незлобивого инока. Аввакум же о каком-либо воздействии своего «этикетного» жеста на грешную женщину ничего не говорит (что, впрочем, естественно: повествователь слишком погружен в свои телесные и душевные страдания, чтобы заметить еще что-либо). И наконец последнее отличие. Страдания целомудренных аскетов часто не ограничивались их телесными муками – несмотря на только что явленную стойкость, они крайне не уверены в себе, и не без оснований. Иаков Постник в дальнейшем впадает в грех гордыни, становится блудником и убийцей и вынужден вновь начать путь духовного восхождения. В боязни новых искушений св. Мартиниан бежит на необитаемый остров, но вынужден покинуть и его, когда волны приносят туда потерпевшую кораблекрушение деву Фотинию[86]. Даже на этом фоне поведение Аввакума после победы над искушением поражает своим максимализмом, доходящим до отчаяния. Хотя «огнь блудный» погашен, герой потрясен до глубины души. Пережитый мысленный соблазн воспринят им как подлинное падение, его мучат горечь и сознание собственной порочности, он даже сомневается в своем духовном призвании и со слезами молит Бога снять с него тяжкое бремя разрешителя чужих грехов. (Поэтому двойное – бытовое и символическое – значение приобретает использованная Аввакумом деталь «сложение риз» перед уходом из храма.) Показательно, что молится он в этом эпизоде дважды, и ритуальная, лишенная каких-либо эпитетов молитва Авваекума-священника в церкви явственно контрастирует с последующей страстной и слезной («…яко и очи опухли») мольбой Аввакума-человека в «избе». Среди рыданий он забывается и видит приведенный в начале сон, который является, таким образом, ответом на его моления.

Впрочем, думается, что слезное моление Аввакума просьбой о снятии «тяжкого бремени» не ограничивалось. О чем обычно просит христианин, только что подвергшийся нападению «блудного беса»? Конечно, об избавлении от греховных и мучительных помыслов, и обширный сонм православных святых выдвигал на этот случай «небесных заступников» соответствующей специализации. Главным среди них в народном православии считался св. Моисей Мурин (28 августа)[87].

Моисей Мурин (то есть эфиоп) в молодости был слугой, прогнан своим господином после совершенного убийства, примкнул к разбойникам и даже стал их атаманом, отличаясь свирепостью, огромной физической силой, любовью к обжорству и пьянству[88]. «Случайно»[89] придя к раскаянию, он оставил разбойничье ремесло и ушел в монастырь. Здесь он всецело предался аскетическим подвигам, поражая своим духовным рвением не только настоятеля и братию, но и своих былых товарищей по разбою (четверо из них замышляли нападение на его монастырь, но были пленены могучим иноком, а потом обращены им и тоже стали монахами). Однако греховные страсти долго не покидали его. Особенно тяжела была для Моисея брань с «блудным бесом», одолеть которого ему помогли молитва, пост и тяжелый физический труд, а также поддержка св. Исидора. Со временем молва о его духовных подвигах разнеслась далеко за пределами монастыря, однако инок строго избегал мирской славы, хотя был неизменно приветлив к посетителям. Св. Моисей дожил до старости, имел множество учеников и добровольно принял мученический венец от предсказанного им заранее набега сарацинов, вероятно, желая своей насильственной смертью искупить преступления юности[90].