Чумные - Максим Сиряченко

Лекарь погрузился в себя, перебирая в мыслях все возможные варианты. Ни один его не радовал, а сколь-нибудь осуществимых практически не было. Те, что были, граничили с безумием.

Взгляд алхимика упал на девственно чистый пергамент. Последний лист. Остается надеяться, что у девушки есть несколько таких же. Чернила тоже кончались. Была еще одна баночка, но открывать последнюю пока не хотелось. Филипп вновь пробежался глазами по исписанному листу пергамента. Каллиграфический почерк. Так учили писать всех выпускников единственного в Десилоне университета. У короля был такой же безупречный почерк, как и у ректора того университета, как и у министра иностранных дел, как и у самого Филиппа. Их документов, в том числе и Королевскую милость, Филипп видел в жизни предостаточно.

Преступная мысль закралась в голову алхимика, и он тут же ее прогнал. Однако она вернулась снова, на этот раз с дюжиной других мыслей, которые наперебой доказывали, что этот выход — единственный. Тот самый вариант, один из тысячи, осуществить который было по силам Филиппу, и который возымел бы эффект очень скоро. Разумеется, был риск. Кроме того, это был один из тех вариантов, которые чертовски не нравились алхимику, и с которыми он предпочитал по возможности не иметь дела. Но иначе — смерть, а смерть — не выход. Других действенных выходов у него пока что не было. Неужели он осмелится на такое? Преступление против Короны… Кто знает. Вряд ли осмелится, даже если, как говорил раньше сам капитан Солт, «прижмет». «Прижмет» скоро, и не только его, но и дочь бывшего лучшего друга. Бывшего единственного друга, но лучшего не потому, что единственного, а потому, что лучше не найти.

Лекарь свернул листы пергамента и убрал их в суму, закрытую чернильницу завернул в маленький мешочек и положил туда же. Сейчас бесполезно что-либо решать. Как говорил ректор университета Сиэльстена, «слишком много переменных». Решение придет к нему само по прибытии на Зеленый берег, когда он увидит картину целиком, а не по кусочкам. И все же Филипп надеялся, что скоро к нему придет другое решение, другой вариант, который будет ему больше по душе.

Филипп задул лампадку. Больному действительно был нужен отдых, да и самому алхимику надоело сидеть в темноте. Пора было возвращаться на палубу и доложить о решении капитана его помощнику. Снова раздались шаги по деревянному настилу, затем, чуть более глухие, по лестнице. Скрипнула четвертая от двери в каюту ступень. Доски были хорошими и не скрипели, только эта, на четвертой ступени, ясно запомнилась Филиппу. Снова щелкнул замок, на секунду в каюте появился прямоугольник бледного света, отраженного серыми облаками, и так же быстро исчез, оставив каюту и лежащего в ней капитана в темноте.

Помощник капитана ждал лекаря у штурвала. Ждал там не один час, с тех пор, как лекарь сообщил ему, что переговорит с Солтом на счет смены курса. Стоило лекарю приблизиться, как помощник спросил:

— Добро?

Филипп кивнул. Помощник капитана тут же ушел по делам.

Меньше чем через минуту корабль изменил курс. Теперь он плыл на запад, наперерез шторму и навстречу Зеленому берегу. Филипп остался стоять у штурвала и наблюдал, как вращается вокруг темного провала, Ока, спираль чернильных туч. Изредка из той спирали вырывались молнии, которые казались крошечными на фоне громады шторма. Отсюда уже слышался вой злобного ветра и грохот беснующейся воды.

«Штормы здесь свирепые. Свирепее не найти. Да хранят нас боги» — Подумал Филипп. Затем перевел взгляд на запад. Не было видно даже тонкой полоски земли, но алхимик чувствовал, что они уже близко. Оставалось только переплыть через шторм.

II

С берега шторм не казался таким большим и опасным, но и того, что было, хватило, чтобы разогнать по домам суеверных жителей поселения. Ванессе были чужды эти суеверия, порожденные незнанием природы вещей, и она не находила ничего страшного в сильной и опасной, но далекой буре. Там небо было черным, над поселением оно было цвета мышиной шкурки, безобидно-серым.

Ванесса сидела на пристани одна, свесив ноги с полумостика, так что маленькие волны чуть-чуть не доходили до кожаных туфель. Она была семнадцатилетней девушкой с белой незагорелой кожей, угольно-черными волосами до лопаток, завивающимися у кончиков, и синими глазами. В красивом треугольном лице, не обезображенном ни оспой, ни грязью, прямой осанке, твердом взгляде, правильной линии губ, бровями вразлет, было что-то утонченное и аристократичное, то, что отличало ее от остальных деревенских девушек. Эти черты не могла спрятать даже неприглядная и простая одежда, которую она носила. Мужские штаны из грубой плотной ткани, которые сидели на ней немного мешковато, курточка из нее же, которая была ей немного мала, под ней — простая, не особо хорошего покроя блуза, отличавшаяся от курточки только цветом и качеством ткани, но не покроем. Одежда девушки, кроме блузы, была светло-коричневого цвета, под цвет глинистой земли в этих краях. Дома у нее лежал еще один комплект с черными штанами и черной рубахой. Причиной такого выбора была повсеместная грязь, которая отчетливо виднелась на одежде любых других цветов. Ванесса терпеть не могла ходить грязной, но еще больше она не любила, когда налипшая на одежду грязь была заметна. Поэтому ее одежда, как и одежда многих местных крестьян, была темного, землистого цвета.

Девушке нравилось сидеть на полумостике и думать о чем-то, поразмышлять, помечтать. Ей всегда думалось легко, когда она смотрела на море. Но на этот раз Ванесса пришла сюда не для того, чтобы дать воображению и душе разгуляться. Настроение у нее было отвратительным, совсем не для размышлений и мечтаний. Сегодня сразу в трех домах понадобилась ее помощь, только в двух из них заболевшими были люди. В третьем подцепила какую-то хворь свинья. И на троих больных, одним из которых был хряк, она потратила почти целый день. Да она на себя столько времени не тратила, сколько провела с каждым из этих крестьян! Были бы местные жители чуточку умнее и не такими толстолобыми, увязшими в своих суевериях и предрассудках по уши, она бы управилась за два часа. Но нет, ей приходилось тратить по два-три часа на каждого пациента. Даже на хряка. Она не сомневалась, что можно было бы подлить лекарство от паразитов ему в помои, и с этим не возникло бы никаких проблем, хряк на то и хряк, чтобы жрать все подряд. Однако встрял хозяин борова, на редкость упрямый и недалекий крестьянин, удивительно похожий на свою животинку. Он просто не мог понять, как одно живое существо может жить внутри другого. А до этого в доме, где заболел четырехлетний мальчик, девушка битых три часа уговаривала сердобольную мать семейства лечить сынишку ее препаратами. Мальчик болел воспалением легких, что неудивительно — хоть суеверные родители уверяли детей, что в воде водятся черти, духи, и вообще все беды только от воды, детишки все равно лезли купаться в ручьи, море и озерца. Разумеется, ночью, когда родители спали и холод пробирал крошечные намокшие детские тела до костей. Влажный климат днем был жарким, а ночью — холодным, таким, что на ветках деревьев иногда появлялся иней, и ночные купания так и притягивали пневмонию к детям. Однако у крестьян был старый, проверенный и, конечно же, действенный способ лечения воспаления легких у детей, а также туберкулеза и бронхита. Нужно было распилить молодой ясень вдоль напополам и пронести больного ребенка между половинками семь раз. Потом связать половинки деревца веревками и оставить срастаться. Сросшееся дерево гарантировало ребенку скорое выздоровление, не сросшееся — не гарантировало ничего, кроме скорой смерти. На Зеленом берегу ясень заменился каким-то другим деревом. Просто потому, что дерево не вынесло такого климата и не прижилось. Вода, рассадник чертей и всемирного зла, а также все злые силы Вселенной и холод, напускаемый по ночам не иначе как самим Дьяволом, все это было прямо или косвенно было повинно в смерти большинства заболевших воспалением легких детей. Ситуация усложнялась отсутствием панацеи, то бишь ясеневых половинок. И все-таки один росток прижился, потому что был посажен рядом с церковью. Он рос чахлым и тоненьким, но уверенно бросал вызов природе, враждебной ему. Ванессе всегда было и смешно, и больно наблюдать, как церковнослужители и простые крестьяне лелеют это деревце, точно собственного младенца. В конце концов, произошло то, что должно было произойти. Заболел очередной ребенок, мальчик лет пяти. Изо всех сил цепляющийся за жизнь ясень был распилен вдоль ствола и перетянут веревками. Но случилось чудо. Ясень, хоть и был с виду жалок и мал, вынес это издевательство и продолжил расти дальше. Только белесый след на его стволе, старый шрам, напоминал о том случае.