Герой того еще времени - Вячеслав Малежик

Правда, в семье была легенда, что однажды Иван Матвеевич и его команда шили китель для самого товарища Сталина. Китель был готов, его нужно было только отпарить утюгом. И гладильщица по разгильдяйству оставила старый – еще чугунный, на углях – утюг на кителе, отвлекшись от процесса глажки. Вернувшись к столу, она обнаружила на рукаве мундира пятно, в точности повторяющее очертания утюга. Спасти китель не удалось. И тогда в течение вечера и ночи был закуплен материал и сшит новый костюм. Работу приняли, и даже страшно думать, что было бы, если бы… Вредительство – это, наверное, был бы самый мягкий приговор.

А вскоре дед забрал в Москву и мою маму. Бабушка осталась в деревне одна, у нее были большое хозяйство (сад, огород, всякая живность) и дом, за которым нужен был присмотр. Что уж там случилось в тридцать седьмом году, я точно сказать не могу, но деда забрали соответствующие органы… Мама говорила, что он рассказал политический анекдот, кто-то стукнул… Я думаю, что причиной были зависть, ревность к успехам, а там уж Бог свидетель, что было…

Дедушка умер на Колыме в сорок третьем году, но почему-то мне несколько раз снился один и тот же сон, что я был на его похоронах в Занино. И хотя его похоронили в ссылке, каждый раз детали этого действа совпадали.

Однажды, а я уже учился в десятом классе, бабушка, перебирая вещи в сундуке, обнаружила и показала мне одежду из гардероба Ивана Матвеевича. Это был костюм из ткани невиданного мною табачного цвета с какой-то жилеткой в искорку. Летние брюки цвета слоновой кости в тонкую полоску рождали мысли о Рио-де-Жанейро. Но вот беда – дед был значительно ниже меня ростом и шире в поясе. А я чуть не захлебнулся слюной от зависти, когда бабушка все это снова убирала в сундук.

Бабушка так замуж и не вышла, хотя была хороша собой и хозяйство знатное имелось. Отсутствие в доме мужчины, а может, и арест мужа сделали ее несмелой, я бы даже сказал, пугливой. Бесправие, которое царило в деревне, не добавляло уверенности, а долгая, темная, холодная зима выматывала все нервы и силы. Часто с приближением осени бабушка и мама обсуждали проблему, как жить, если зимой уведут корову или разграбят ульи. Пожаловаться? Но даже если ты знаешь, кто это сделал, страшно – сожгут дом.

И наступала длинная, беспросветная зима, которая была заполнена делами по хозяйству – поросенок, корова, потом теленок – и всех накорми, за всеми убери. А самая трудоемкая работа – это натаскать воды из колодца для скотины, себя и для хозяйства. Иногда в гости к соседям – это если праздник, а так с вечера ожидание нескорого рассвета.

Была, правда, лампочка Ильича, которая тогда уже пришла в деревни… И что? К семи вечера все дела переделаны, и чего зря свет-то жечь, он денег стоит. И зима была с октября (когда выкапывалась последняя картошка) по май. Считай, Покров 14 октября был началом зимы. Правда, Покров был в Занино престольным праздником, и у бабушки, как и у всех в деревне, накрывался праздничный стол. И из соседних Давыдовского, Шульгина, Санина и Зыбина шли гости, и всех угощали рюмочкой и добротной закуской. Пели песни, все было чинно, благородно, драки были уже потом, на всяких праздниках урожая, а тогда… Хотя вот я соображаю, а когда же происходили кулачные бои, которые берут начало в еще дореволюционной России? Но это, наверное, отдельная тема.

И все-таки – а как же действительно бабушка проживала эти бесконечные зимние ночи? Радио, телевидение отсутствовали, читать она не умела. Работа? Да, работа по дому, переборка картошки, чтобы не проросла и не загнила, яблоки, мед… А главное – животные. Те, которых кормила она и которые кормили нас. Причем животные настолько к ней привыкали, что никакой Куклачев не сравнился бы с бабушкой в части дружбы людей и зверей. Коты и кошки ходили с ней по деревне, как собачки, а Шарик блестел шерстью так, как ни один породистый пес не выглядит после водно-помывочных процедур в специальных заведениях.

А куры… Бабушка с ними начинала разговаривать, когда их курушка-мать высиживала яйца в курятнике. Да-да, она разговаривала с яйцами, из которых должны были вылупиться цыплята! И птицы признавали в ней президента своего куриного государства. Более того, несушки несли порой двухжелтковые яйца. И нас это нисколько не удивляло.

Корова Дочка была бабушкиной любимицей, и нужно было видеть, как вечером, возвращаясь из стада домой, Дочка летела к ней, чтобы получить кусок черного хлеба с солью и услышать ласковые слова, которые говорились ей и только ей. Корова не подпускала к себе никого, кроме хозяйки, и имела репутацию брухачей (бодливой). Во всяком случае мы, пацаны, обходили ее стороной. Доить себя Дочка позволяла только бабушке. Правда, летом, после длительных «переговоров» с бабой Деней, корова подпустила к себе мою маму. Да и то сначала доили ее в четыре руки.

Я был младшим в доме, и ко мне отношение было точно такое, как к Дочке. Бабушке хватало ласковых слов, чтобы решить со мной все проблемы, и я ее слушался. Меня привозили в Занино в конце мая, и целый месяц я был с ней вдвоем, до приезда мамы и всех остальных.

Баба Деня и хорек

Мне было, наверное, лет семь, когда в нашем доме в Москве я подслушал, как мама и ее подруга обсуждали случай, как какая-то воспитательница детского сада наказала мальчика и посадила его в чулан на весь день. А там крысы отгрызли мальчику уши и нос, и когда горе-воспитательница решила парня выпустить из заключения, то нашла его поседевшим, без носа и ушей. Короче, мама и ее подружка ахали, охали, а потом переключились на другие проблемы и забыли эту историю. А у меня этот случай застрял в голове.

Я приехал в деревню, и мы остались с бабушкой вдвоем жить-поживать. Обычно я спал на печке. Печка – это лучшее ложе из всех, где мне приходилось засыпать. Никакие суперматрасы и эксклюзивное белье не сравнятся с тряпками и одежками, беспорядочно разбросанными на горячих кирпичах русской печки.

Я много путешествую, но последний раз на печке спал, думаю, в одна тысяча, может, шестьдесят девятом. Так вот, чтобы попасть на печку, надо было сначала влезть на хоры. Хоры – это был такой загончик в избе, где жил еще маленький теленок во время холодов, там же выращивали цыплят и поросят, пока стояли морозы. А в барских домах, наверное, это было возвышение, где располагались певчие. Но это я так думаю, а в жизни, при барине, может, все совсем не так было. Короче, когда я отправился спать и влез на хоры, вдруг снизу раздался какой-то звук, будто кто-то ворочает бревна. Я спросил бабушку:

– Ба, кто это?

– Да хорек, наверное, леший его подери.

– А кто это?

– Да зверек такой, коричневого цвета, кур еще таскает.

– А он большой?

– Да, больше крысы, но меньше лисы.

И я рассказал бабушке леденящую историю про мальчика, которому отгрызли нос и уши.

– Ты боишься? – спросила бабушка.

– Боюсь…

– Ты молодец, что говоришь об этом.

– А можно я с тобой лягу?

– Ложись…

– Ба, а если он захочет нам отгрызть нос, как мы будем обороняться?

– Ну я на него закричу.

– А если он тебя не испугается? Давай вооружимся.

– Чем, косой? Здесь косой не размахнешься. Может, нож взять большой?

– Давай положим около кровати, – предложил я.

– Хорошо, а я еще ухват поставлю, чтобы он от нас никуда не убежал.

Так мы и спали с ухватом и ножом в изголовье. Примерно через неделю шумы под хорами прекратились, и я вернулся к себе на печку. А потом уже мне бабушка сказала, что она укрепила бревно, которое хорь или собака пытались отодвинуть, чтобы залезть в курятник.

Баба Деня и пионер

Бабушка… Она одна как-то так воспитывала меня, незаметно для меня самого, не применяя репрессивных мер. И, с одной стороны, в то время, что жил под ее опекой, я рос, как трава, – не чувствовал ее вмешательства в мои дела (она все время пропадала на огороде либо занималась делами по дому и скотиной); с другой, она тем не менее подправляла мое движение по жизни так, что я не сильно отклонялся от курса, заданного мне родителями.

Я привозил в Занино целую библиотеку книг для классного и внеклассного чтения и жил в своем «нарисованном» мире. Но этот мой мир был сильно идеологизирован, и я был примерным пионером, у которого еще не возникало сомнений в правильности курса партии и правительства. Вообще средства массовой информации, кино и книги оказывали на мой незашлакованный мозг огромное влияние. В дни войны на Ближнем Востоке я безоговорочно верил в вероломство Англии, Франции и Израиля в войне не только в районе Суэцкого канала, но и против Советского Союза. Самолеты, которые летали в окрестностях Занина, проводя учения, представлялись мне вражеской армадой. Короче, победив хорька, я готовился отражать агрессию мирового капитализма. Да и пропагандист во мне не дремал – я, как миссионер, нес в массы учение Маркса – Ленина… И неважно, что моими «массами» была единственная слушательница – бабушка, неважно… Я с горячим сердцем вел среди нее агитацию, но она почему-то не поддавалась.