Серебряные орлы - Теодор Парницкий

Чувствовалось, что он уже хорошо освоился с термином, но в собственных устах он казался ему чем-то смешным, даже нелепым.

И именно потому, что Аарон, несмотря на всю неопытность монашеской молодости, почувствовал это, в голосе его прозвучало удивление куда более сильное, чем он хотел, когда воскликнул:

— Ты хотел бы вступить в священный орден?

Тимофей отрицательно покачал головой. При этом он вызывающе усмехнулся, презрительно, но вместе с тем как-то стыдливо. Крепко пожал Аарона за локоть и самым развязным тоном, но тем не менее не глядя в глаза, спросил, стараясь улыбаться как можно веселее:

— А скажи, монашек, женщина у тебя когда-нибудь была?

Аарон вздрогнул.

— Почему ты спрашиваешь об этом? — еле выдавил он вопрос, который должен был прозвучать суровым окриком. Вернее, он намеревался спросить: — Почему ты спрашиваешь меня об этом сейчас? Почему спрашиваешь здесь? — вот какой был истинный, незаторможенный ряд вопросов, прежде чем из мысли они стали словом.

Ведь только об этом и шла речь, что именно сейчас и здесь: потому что эта кроха самого кратчайшего мгновения, которая отделяла вопрос Тимофея от вопроса Аарона, вдруг заполнилась живым содержанием, страшным содержанием — вся невыраженная реакция воображения на «здесь» и «сейчас»…

Еще на корабле, действительно под парусами, архиепископ Эльфрик предсказывал своим спутникам дивные переживания, которые, по рассказам бывавших в Риме старцев, должна вызвать базилика святого Павла. Судя по описаниям послов, говорил он, которых еще столетие назад могущественный и мудрый король Альфред [6] отправлял к иерусалимскому патриарху Илие, нет более великолепной в христианском мире святыни, нежели константинопольская святая София. Но должно сохраниться донесение, что один из послов, отправленных к Илие, находился потом в Риме и заявлял, что София и не сравнится с Павлом!

Молодые спутники вслушивались в слова архиепископа с почтением и трепетом. Лучшие ученики знаменитой гластонберийской школы, почти с младенчества вбиравшие в себя вместе с живительным воздухом мудрость книг древнего Рима, упивались радостью и гордостью, что еще немножко — и их ожидает невероятное счастье своими глазами видеть благословенные места, о которых черными литерами столько пел сладким звучанием цитры Гораций, громозвучным гласом медной трубы — Вергилий, плачем прощальной ночи — Овидий. Двое их было: сын и внук знатных вельмож Этельнот, о котором давно уже было решено, что он поедет в Рим, и Аарон, который в последнюю минуту чуть не остался дома, поскольку король Этельред [7] лично изволил выразить сомнение, достоин ли какой-то ирландский приблудыш чести, в которой отказано стольким отпрыскам самых знатных английских и саксонских родов. Архиепископ Эльфрик настоял на своем.

— Этот приблудыш, — подчеркнул он, — гордость и украшение прославленной в королевстве школы! И только это и решает дело, ибо об остальном давно уже сказал господь, наказывая апостолам: «Идите, научите все народы…» Все, благородный король, ирландцев — тоже!

Ну и как, очаровало Этельнота украшение Рима, базилика святого Павла? Замкнутый и ворчливый, заносчивый и неприступный даже для школьных товарищей, не делился он впечатлениями с Аароном. И так же быстро покинул Рим с епископом, который легко достиг цели приезда: богатые дары, врученные консулу Кресценцию, тут же привели к посещению священных мест в Леополисе[8], и назавтра Иоанн Пятнадцатый вручил Эльфрику освященный на гробе главы апостолов паллий.

Накануне отъезда Аарон преклонил колени перед Эльфриком, прося разрешения остаться. Архиепископ сначала возмутился, долго прокашливался, что-то бормотал, наконец, глядя в окно на спокойно и горделиво прохаживающегося Этельнота, проворчал задумчиво:

— Ну конечно… ему-то есть зачем возвращаться, когда-нибудь он станет архиепископом.

Потом поцеловал Аарона, благословил и потянулся к набитому кошелю и старой, чудно переплетенной книге. Это был сделанный королем Альфредом переклад «Утешения философского» Боэция. Наморщив лоб, архиепископ объяснил, что вручает ее Аарону, дабы не забывал о стране, которая первой раскрыла пред ним достойную дорогу к учению.

— И время от времени показывай ее кичливым римлянам… Пусть знают, что на далеком острове не только на латинском, а и на языке, который они по глупости своей почитают варварским, не какие-нибудь монахи в монастырской тиши, а могущественные короли, опытные в сражениях, такие вот книги переводят…

У Аарона были две возможности: монастырь святых Алексия и Бонифация на Авентине и монастырь святого Павла. Эльфрик высказался за второй. Аарон догадывался о причине: авентинский аббат Лев возглавлял известную во всем христианском мире борьбу с реймским архиепископом Гербертом. И что взяло верх в Эльфрике — почтение ли к несравненной учености Герберта или то, что на архиепископский престол в Реймсе посадил его король западных франков Роберт, в чем аббат Лев усматривал нарушение канонов, — этого Аарон не знал. Он полагал, что скорее последнее: Эльфрик очень неохотно отправлялся в Рим за паллием, говоря, что поелику на пасху в Эймсбери сам король и весь совет старейшин королевства англов и саксов нарекли его архиепископом, то священные, стародавние обычаи были выполнены и вовсе не требуется утверждать этот выбор самому папе.

Пребывание в монастыре святого Павла дало возможность Аарону часто бывать в базилике. И странное дело! Ведь столько он уже посещал церквей, и каких великолепных: Иисусов собор в Кентербери, святого Павла в Лондоне, святого Креста в Реймсе с изумительной часовней и ракой папы Климента, святого Михаила в Павии, соборы святого Виталия и обоих Аполлинариев в Равенне, и только здесь, в монастыре святого Павла, заметил он, что, сколько бы раз ни входил сюда, никогда не испытывает привычного чувства, чувства освоения, обжитости, а всегда как-то одинаково ослепляет его чувство соприкосновения с новизной, причем каждый раз вновь и вновь возрастает впечатлительность, точно конца нет подробностям удивительной красоты.

Вот и в тот день, когда застал его в храме Тимофей, он заново наслаждался красотой базилики, и даже сильнее, чем когда-либо.

Но на сей раз впервые от очарования этого начало исходить веяние таинственности. И ведь он не воспринимал ее как благословенную таинственность непостижимой сущности господнего тела и крови господней, сущности, составляющей душу этого храма, как и любого другого. И не была эта тихая радость, вызывающая таинственность невидимого, но ощущаемого присутствия светлых духов, где-то под сводом храма неслышимой музыкой вызывающих трепетание откосных потоков света, которыми полдневные лучи, точно блестящим клинком, рассекали мрак базилики из полуоткрытой двери. И не таинственность прокрадывающегося в священное место, чтобы осквернить его, мира зла: Аарон с отвращением отбросил от себя мысль, достойную лесоруба или пастушки, что за какой-нибудь из этих бесчисленных светло-серых колонн подстерегает его кто-то пугающий или уродливый. И все же охватил его трепет ничуть не меньший, чем если бы действительно из-за какой-то колонны выполз кто-то такой же, как эта колонна, серый — только серость эта какая-то склизкая, вызывающая омерзение, — кто-то не похожий по всем очертаниям ни на что, но каждым членом по отдельности напоминающий все, что лучше всего знают и чтят. И вот ему показалось, что он слышит обращенную к нему речь: и он знал, ох, как хорошо знал и язык, и ритм, с которым к нему обращались… Кто же говорил? Стройные, полные спокойной и гордой гармонии колонны, сопряженные великолепной симметричностью архивольтов в пять рядов, которые благодаря своему обыденному названию «ряд» связались в воображении Аарона не с отрядом воинов, а с исчезающей в затянутой дымкой дали процессией напевно шепчущих дев. Он попытался пронзить взглядом сумрак и слышал все отчетливее:

— Ближе, ближе… Пусть на тебя снизойдет спокойная отвага. Смело преступи заказанную черту, обозначенную смешной по своей златокованной чванливости аркой Плацидии… Поистине чванливость вольноотпущенника!

Сколько раз спустя годы, и еще в Риме, и в Равенне, в Испании, в Кёльне, в Кракове, в Тынце, возвращался Аарон жадной памятью к этим шепотам в базилике и к своему разговору с ними. На исповеди, однако, обычно каялся торопливо: являются грешные видения! И лишь Герберту, когда тот уже был папой Сильвестром, признался во всем. Папа усмехнулся:

— Нет в этом греха. Когда это было? Ага, в июле… когда такой противный ветер дует из Африки, который вызывает столько безумств и самоубийств? Будь там лекарь Рихер, сразу бы пощупал тебе запястье и сказал бы, что ты сам с собой разговаривал… Только помни, дорогой, — добавил папа самым серьезным тоном, — сочинения греков и римлян — это как хорошее вино… Крепкую голову надо иметь, чтобы получать от них удовольствие и пользу, а не помрачение… Твое счастье, что ты мне признался, а не моему предшественнику… или даже Гериберту… Сразу бы из тебя колдуна сделали…