Течения - Даша Благова

поехала бы к Бэлле, чтобы увидеть родителей. Я уже скучала по маме, по бабушке с дедушкой тоже, но они же никуда не переедут, только мама, ну и папа, конечно, но папу я могу видеть, а могу и не видеть.

Неужели мама не боится разлучаться со мной так надолго? Она же знает про нас с Бэллой, знает, что мы обе ждали окончания нашего тесного детства, чтобы наконец разъединиться навсегда. Мы не добавляли друг друга в соцсетях и, конечно, никогда не гуляли вместе.

Ладно, я все понимала.

Мама всегда старалась раздавать любви поровну. Подарочек Бэлле, подарочек мне, поцелуй в макушку — обеим по очереди, всем по новому платью и по «киндеру», а если время наедине, то одинаковое. Однажды мама два дня подряд ездила в соседний город на новый фильм о Гарри Поттере, чтобы посмотреть его с каждой из нас по отдельности.

Но разница в мамином отношении к дочерям все-таки была. На меня она всегда смотрела трезво, когда надо, критически, а все, что касалось Бэллы, накрывала мутным колпаком с блестяшками.

Бэлла родилась в счастливом браке. Маминого первого мужа звали Давидом, и их связала настоящая, почти мистическая, слепая любовь. Они были друг другу по судьбе, говорила бабушка иногда. Мама мало рассказывала про Давида, но я знала, что они начали встречаться в пятнадцать лет, вместе занимались конным спортом, а еще танцевали каждый вечер — иногда просто во дворе дома. Потом Давид уехал в Ставропольский край, и мама последовала за ним, пусть бы и прочь от моря. Они поженились и родили Бэллу. Чересчур он с ней нянчился, как мамка, говорила бабушка.

Есть такая байка. Мама впервые оставила Бэллу одну с Давидом, когда ей был всего месяц. Бэлла расплакалась, и ни сцеженное молоко, ни укачивания не помогали. Тогда Давид побрил свой сосок и сунул его Бэлле в рот. Та взяла сосок и сразу же успокоилась — мама сама это увидела, когда вернулась.

Бэлле не было и года, когда Давид умер, разбился на мотороллере по пути из магазина — обычная, незатейливая смерть. Вот тогда к маме перебрались и бабушка с дедушкой: она отказалась уезжать из места, где была так счастлива.

Мама разбросала свою боль по миру, утопила в ней карьеру, влила в бабушку и дедушку, иногда брызгала ею во второго мужа. А всю любовь сохранила для себя и спрятала в Бэлле. Поэтому маме было не важно, что ее дочь-шкатулка гниловата, скрипит и роняет тяжелую крышку на пальцы, — главное, что лежит внутри нее.

Давид растил свою дочь меньше года, а его любовь, сплетенная с маминой любовью, все тянулась и тянулась за Бэллой, крепла с каждым годом, одаривала Бэллу уверенностью в себе, красотой и обаянием. Из-за этой любви никто не видел, какая Бэлла гадкая, все обожали ее и не могли наглядеться.

Через полтора года после Давидовой смерти мама забеременела мной. Не знаю, как так вышло. Может, искала защиту или просто соскучилась по ласке. Может, впервые пошла на вечеринку и выпила там слишком много. У них с моим папой взаимно не было любви. Они расписались за четыре месяца до моего рождения. Я подсчитала это, когда мне было десять.

3

В первую же неделю все пошло не так, как я думала. Размеренное шагание по новой жизни сбилось и превратилось в уличный танец, какие отплясывают на Арбате в теплую погоду. На третий день учебы я нашла свою лучшую подругу, вообще-то, первую настоящую подругу в жизни — потому что это как с любовью, ты встречаешь ее и понимаешь, что до этого ничего не было.

Ее имя Вера. Это ее волосы, хлебные и ромашковые, брызнули, как шампанское. И ноги ее, которые я впервые увидела в белых кедах, и правда отдыхали в Египте. Ее голос был как минеральная вода из бутылки, как подтаявший фруктовый лед, самый красивый голос на свете, услышав его, я вздрогнула.

От нее пахло волшебным, совсем не пищевым, не среднерусским. Никаких ландышей, жвачек или конфет. От нее пахло чем-то восточным и дорогим, тяжелым, цветочно-древесным.

Я никогда не мечтала о подруге. Подруга не могла быть целью жизни. Ее нельзя выиграть на олимпиаде. Заимев подругу, ты не пробьешься в люди, не купишь красивую машину и не обустроишься. И поэтому наша дружба меня оглушила.

По кафедрам нас раскидали третьего сентября, тогда же провели тестирование по английскому. Первокурсников было больше трехсот, а языковых групп — чуть меньше двадцати. Нас всех рассадили в три большие аудитории и дали тест на нескольких страницах. Чтобы занятия проходили эффективно, необходимо определить ваш уровень, сказала завкафедрой.

Я порадовалась, что не будет устной части: английскую речь я слышала только на школьных кассетах для аудирования, а говорить толком не могла. Через одну пару мы всем курсом пошли смотреть списки. Меня записали в группу среднего уровня, то есть в B1. Таких было больше всего, при этом групп с низким уровнем не было вообще — мы же все сдавали ЕГЭ. Я ожидала, что не напишу тест идеально, но все равно загрустила. Надеялась попасть хотя бы в B2.

Последней парой поставили семинар по стилистике русского языка — наше первое занятие в группе. Я пришла за тринадцать минут до начала, все остальные — еще через пять. Весь первый семестр мы приходили чуть раньше и сдавали задания вовремя: все жили в страхе быть отчисленными из лучшего-вуза-страны. В группе оказалось двенадцать человек, все девушки, все, кроме меня и Любы, москвички. Хотя Вера не совсем москвичка, скорее, наполовину. С Верой вообще все не так просто.

Я сразу увидела ее и встала напротив. Назвала свое имя, и все тоже стали называть свои имена. Вера. Ее голос. Одногруппницы вовсю обсуждали, кто в какую группу по английскому попал. Меня тоже об этом спросили, и когда я ответила, то услышала рядом с собой «фух-слава-богу-я-не-одна-такая». Слова слиплись в чурчхелу и вылетели изо рта одногруппницы разом, а интонация покатилась вниз и в конце закруглилась обидкой. Я спросила одногруппницу, не южанка ли она.

Ой, да, а как ты поняла?

По говору.

Одногруппница, выплюнувшая словесную чурчхелу, нахмурилась и поникла. Мне стало ее жалко, к тому же она была болезненно худой. Мои бабушка и дедушка до тридцати с чем-то лет жили на севере, там же родили маму, а уже потом переехали к морю, поэтому и у нас с Бэллой