Вырастая из детства - Мария Романушко

Но хотя я почти четыре года провела в этом заведении, никакой дружбы не запомнилось. Никакого общения. Ни одного имени не помню, ни одного лица. Деревья за окном (высокие, с широкими, узорчатыми листьями) – помню. Какого цвета чашки были (оранжевые, в белый горошек) – помню. Пустой и пыльный, окружённый глухой, высокой оградой детсадовский дворик, – помню. Здесь мы изо дня в день играли в одну и ту же игру «Гуси-гуси, га-га-га! Есть хотите? Да-да-да!» – это тоже помню. Но – ни лиц, ни имён…

Я как-то всегда была сама по себе. Меня никто как будто не замечал. Но я от этого не страдала. Я здесь не жила – я здесь отбывала.

А жила я дома, на Философской. Дома происходило всё самое интересное и важное для меня. И эта жизнь запомнилась до мелочей. А детсад… ну, что детсад? Говорят, в саду ребёнок научается общаться со сверстниками. Ну, не знаю… Может, кто-то и научается. Но это – не про меня.

Воспитательница обо мне говорила бабушке: «Тихая у вас девочка». Больше обо мне сказать было нечего. И только на последнем новогоднем утреннике меня как будто все вдруг увидели. И сейчас вот жалеют, что я уезжаю. Директор даже вышла на улицу проводить нас с бабушкой. Помню: мы стоим под высокими деревьями, с узорчатой листвой, сквозь густые кроны пробивается солнце, на стене детсада шевелятся узорчатые тени… как будто теневой спектакль!

– Ну, до свидания, Лена. Не забывай родной детсад. Передавай привет маме. Счастливо тебе! – говорит директор, высокая женщина с прямым строгим пробором в седеющих волосах. Она протягивает мне руку и крепко пожимает мою.

И я понимаю, что я – УЖЕ ВЗРОСЛАЯ! С этой минуты я уже не малышка. Малышек треплют по щеке или гладят по головке. С малышками не прощаются за руку.

Это открытие наполнило меня гордостью. В это мгновение я как будто выросла на целую голову. Хотелось крикнуть на всю улицу: ЛЮДИ, Я – УЖЕ ВЗРОСЛАЯ!

(А мне ещё нет и пяти лет…)

МЫ ЕДЕМ В ОРЕНБУРГ!

Май 1955 года. Мы с бабушкой едем в город Оренбург. Это где-то очень-очень далеко – на Урале!

(Впрочем, тогда Оренбург какое-то время назывался «Чкалов» – в честь знаменитого на весь мир лётчика Валерия Чкалова. Но вскоре, когда мы уже там жили, городу вернули его историческое имя).

Вокзал в Днепропетровске. Жарит солнце… Май на Украине – это уже как разгар лета. Упоительно пахнет мазутом… Запах промасленных, чёрных шпал с этой минуты навсегда станет одним из самых любимых моих запахов. Я ещё никогда не ездила так далеко на поезде. Мы будем ехать целых трое суток! Я так счастлива от предвкушения первого в своей жизни настоящего путешествия, что даже совсем не огорчена разлукой с родным городом. Мне ещё нет пяти лет, и я как-то не задумываюсь о том, что уезжаю из Днепропетровска надолго, или даже навсегда. Что кончилась целая эпоха в моей жизни – кончилось детство на Философской улице…

Мне так хочется новых впечатлений, так хочется в этот далёкий, неведомый город, где меня ждут мама и папа. И ПАПА! С мамой я была в разлуке целую зиму, и очень соскучилась по ней. А с папой я была в разлуке всю жизнь – я вообще ещё никогда не жила с ним. И я очень, очень истосковалась по нему! Скорее бы объявляли посадку!

…И вот мы едем… Дробно стучат колёса… ах, какая волшебная музыка! Слушала бы и слушала её – всю жизнь! С первой же минуты приклеилась к окну. Вот, оказывается, что я люблю больше всего на свете – стук колёс и смотреть из окна поезда… Смотреть, смотреть… засасывать взглядом меняющиеся, как в огромном калейдоскопе, картины жизни…

Станции, полустанки, города, деревеньки, куры и козы, стада рыжих коров на зелёных полях и белые гуси на синей глади маленьких прудов и луж, огромные фабрики и заводы, сверкающие на солнце речки и перелески… Огромность и пестрота мира ошеломила меня. Я сразу захотела быть проводником, когда вырасту, чтобы ЕХАТЬ ВСЕГДА!

Иногда окно застилает чёрным дымом…

В те, далёкие уже времена, ни тепловозов, ни электровозов ещё не было. А были паровозы. Они работали на угле. Из толстой, закопчённой паровозной трубы вырывались клубы чёрного дыма, и дым длинно развевался над поездом, как чёрный пиратский флаг…

…Тень от этого дымного флага несётся по высоким откосам… по полям и лугам… В вагоне жарко, пассажиры открывают окна, бабушка тоже открывает наше окно, и вскоре всё в купе покрывается чёрным налётом копоти… Перед тем, как сесть обедать за нашим маленьким уютным столиком, бабушка тщательно вытирает с его коричневой лакированной поверхности эту чёрную, как смола, и почему-то жирную копоть.

Потом мы идём в туалет отмывать свои чёрные руки. В туалете умывальник такой же, как у нас дома на Философской – с носиком, на который надо надавливать. Бабушка приподымает меня к умывальнику, но поезд сильно качает, и мне никак не удаётся надавить на этот твёрдый носик. И тогда бабушка, придерживая меня одной рукой, сама надавливает на носик, и из него вылетает целый фонтан брызг – во все стороны!… Бабушка сердится на этот озорной умывальник, а мне весело, смешно! А в полу туалета – маленькая дырочка, как глазок, и в неё видно, как мелькают, под брюхом вагона, шпалы – быстро-быстро… И просачивается сюда их волшебный мазутный запах… Как мне всё это нравится!

…Потом бабушка достаёт удивительно вкусную вагонную еду – крутые яйца и солёные огурцы. А проводница в белом фартуке приносит нам крепкий, сладкий, горячий чай в гранёных стаканах. На стаканы надеты узорчатые металлические юбочки с ручками. Это – подстаканники. Чай красиво, золотисто просвечивает в стаканах… Я такого вкусного чая ещё никогда в жизни не пила! Теперь я знаю, что это – моё любимое питьё. Не бабушкин компот, и не жуткое детсадовское какао, от которого меня мутит, – а золотистый, горячий, крепкий, сладкий вагонный чай! В стаканах с подстаканниками.

Весело стучат колёса, звенят ложечки в стаканах, звенят стаканы в подстаканниках, начищенные подстаканники сверкают на солнце и пускают мне в глаза солнечные зайчики… Длинный дымный флаг развевается за окном… Я совершенно счастлива. Мне кажется, я попала в сказку…

Мы едем в плацкарте. Детей в нашем вагоне, кроме меня, больше нет. Но я совсем не огорчена этим, ведь по природе я не очень общительный ребёнок, мне компания не нужна. Главное – что есть ОКНО!…

Но уже на вторые сутки я стала разгуливать по вагону и, постепенно, перезнакомилась со всеми его обитателями. Многие пассажиры ехали, как и мы с бабушкой, далеко. Очень быстро все ощутили себя как одна семья. И на эту большую семью я была единственным ребёнком. Всем от скуки хотелось со мной поболтать, узнать, с кем и к кому я еду, каждый норовил меня чем-нибудь угостить. Такого внимания к своей персоне я ещё никогда не испытывала. Я по очереди гостила в каждом купе, залезала на верхние полки, гордясь в душе своей храбростью. Бабушка удивлялась: «Надо же, такой замкнутый ребёнок, а на поверку оказалась такой общительной!» Бабушка радовалась за меня и не мешала мне жить своей жизнью.

Вот! Вот, именно в эти дорожные дни и началась моя новая – свободная, вольная жизнь! Именно в эти три дня. Это было её началом.

…А сама бабушка в это время или читала книжку, или разговаривала с тётей напротив. Эта тётя, увидев на бабушкиной руке синюю татуировку, тут же спросила бабушку:

– А что это у вас за номер на руке?

– Это – освенцимский номер, – сказала бабушка.

– Освенцимский?! – изумилась тётя.

И бабушка стала рассказывать ей про войну, про подполье, про гестапо и про Освенцим… Бабушку всегда спрашивают про номер на руке. И бабушка всегда рассказывает эти страшные истории. Я очень боюсь их слышать, я их уже хорошо знаю, я их слышала уже много-много раз, но всё равно мне каждый раз очень страшно. Бабушка рассказывает про то, как они боролись с немцами во время оккупации. Как немцы её потом схватили. Как её пытали в гестапо… И очень страшно бабушка рассказывает про Освенцим. Про похлёбку из брюквы. Про крематорий, где сжигали людей. Про магазин, где продавали всякие безделушки из человеческой кожи. Про штабеля посиневших трупов у бараков… Бабушка так хорошо об этом рассказывает, что я как будто всё это вижу своими глазами! Как будто я сама там побывала!!! Мне иногда это снится… и я кричу по ночам. С некоторых пор я очень боюсь темноты. Когда темно, мне всегда кажется, что вокруг меня, в темноте, – штабеля трупов… Ужас!!! От этого я очень плохо засыпаю по вечерам. И даже стала иногда заикаться. Бабушка очень встревожилась и водила меня к врачу. Врач сказала бабушке, что я нервный ребёнок, и меня надо поить перед сном бромом. Бабушка теперь заставляет меня пить эту горькую гадость. Но я по-прежнему боюсь темноты. И страшные сны всё равно продолжают мне снится…

Но я бы никогда, никогда не могла признаться бабушке, в чём причина моих страхов! Я не могла сказать бабушке: «Не рассказывай больше этих историй, мне от них страшно». Мне казалось, что этим я бы обидела её. Я видела, чувствовала, что она не может об этом не рассказывать…