Вырастая из детства - Мария Романушко

Бабушка надолго замолкает. А тётя Ира осторожно спрашивает:

– А что с Иваном-то случилось? Он погиб?

– Нет, он жив.

– Жив?… А где ж он теперь?

– Живёт в Кривом Роге. Женат.

– Как… женат? Он вас после всего бросил?!

– Да нет же! Никто никого не бросал! Я же вам объясняю: я была в списках расстрелянных. Я была для него мертва. Говорят, он очень страдал… А потом нашлась хорошая женщина… Утешила его, поддержала, создала для него семью. Когда я из Германии вернулась, он уже был не один…

– И вы, Дора, не боролись за своё счастье?

– Нет. Не боролась. Она действительно хорошая, его нынешняя жена. Зачем бы я стала ломать их жизнь?… Ни он, ни она передо мной ни в чём не виноваты. Виновата проклятая война…

Тётя Ира обнимает бабушку за плечи и плачет: «Дора, бедная Дора!…»

А маму все просто обожали. Все её друзья. Бабушка называла их смешно: «Ухажёры!» Заодно и мне перепадало внимания. Кто-то нас с мамой катал на мотоцикле, кто-то нас с мамой катал на лодке по Днепру, кто-то приносил маме охапки сирени, а мне – конфеты «Мишка на севере». А мама со всеми была одинаково прохладна, только смеялась своей ослепительной, белоснежной улыбкой…

А папу-то с работы не отпустили! И он завис в этой мрачной Макеевке надолго… Вот и вся их семейная жизнь. Чуть больше трёх месяцев. А если учесть, что поженились мои родители совсем молодыми, когда маме было двадцать два года, а отцу всего двадцать…

Мне-сегодняшней это многое объясняет. Но мне-тогдашней мои родители казались ОЧЕНЬ, ОЧЕНЬ ВЗРОСЛЫМИ людьми! А взрослые люди – это МУДРЫЕ люди (так я думала). И я не могла понять, почему мои родители не вместе. Почему мой папа не со мной. Для меня это было горем и неразрешимым вопросом.

Кстати. Мои родители поженились 13 июля 1949 года. Мама была немножко суеверна и не хотела идти в загс 13-го числа. Но папа смеялся и буквально тащил её за руку: «А мы всем докажем, – говорил он, – что 13 – счастливое число! Вот увидишь: у нас всё будет хорошо…»

Я родилась ровно через год – день в день. Такое вот совпадение. Моя, ещё более суеверная к тому времени, мама не хотела 13-го ехать в роддом. Схватки были уже сильные, а она всё терпела и терпела, хотела дотянуть до 14-го июля… Так что я чуть было не родилась дома…

Но я всё равно родилась в СВОЙ день. И с тех пор 13 – моё любимое число.

Была там ещё какая-то тайна… И никто мне ничего не объяснял.

– А долго ещё Серёже?… – спрашивала тётя Ира бабушку, когда они вместе стояли у нашей большой плиты, колдуя каждая над своей кастрюлей.

– Да долго ещё… – со вздохом отвечала бабушка.

– И что Лиля?

– Лиля сказала: «Буду ждать». Я ей говорю: устроила бы свою судьбу, вон сколько ухажёров вокруг тебя, и всё приличные, хорошие люди. Ребёнку отец нужен. А она – «Ребёнку нужен ЕГО отец. Буду ждать Серёжу». А я думаю про себя: если так любит, то почему уехала тогда из Макеевки? Ну, потерпела бы неудобства. Эх, молодо-зелено!… Не сумели сберечь свою любовь. Уехала ведь и не пожалела. С ужасом вспоминала эту Макеевку… А теперь вдруг загорелась: «Буду ждать!» Я понимаю: жалко ей его стало. Я сама через это прошла и понимаю. Ну, жди… А годы-то идут. Ребёнок ещё ни разу не сказал слова «папа».

Пыхала уютным теплом печка… Была зима, в окно светило яркое оранжевое солнце, высвечивая красивые морозные узоры на стёклах… Мне ещё нет трёх лет. Значит, это конец пятьдесят второго года, или начало пятьдесят третьего. Да, мне ещё нет трёх лет, и я плохо понимаю, о чём говорят бабушка и тётя Ира. Мой детский ум не может увязать воедино все эти непонятные, загадочные фразы. Но они откладываются в моей памяти, как в копилке, и я много раз буду перебирать их, пытаясь разгадать их таинственный смысл…

Пока же я понимаю только одно: мама решила ждать папу.

ЗНАЧИТ, ПАПА КОГДА-НИБУДЬ ПРИЕДЕТ!

Я тоже его жду. Жду и жду…

И никто никогда не говорил мне о нём. Только то, что я случайно слышала из разговоров взрослых. В голове от этого было много вопросов. Но я НИКОГДА не задавала их ни маме, ни бабушке. Я думала: если они со мной не говорят о папе, то и я с ними не должна о нём говорить. Это было – табу. Я это остро чувствовала: НЕЛЬЗЯ.

Ответы приходилось искать самой, без помощи мамы и бабушки. Иногда ответы приходили только спустя много лет, или даже десятилетий…

Последняя зима на Философской.

Жарко натопленная комната. Бабушка лежит на своей высокой кровати. Она больна. У неё воспаление лёгких. Её хотели положить в больницу, но бабушка отказалась. Потому что не с кем оставить меня, ведь мама – в Оренбурге.

Я сама лечу бабушку. Она говорит: «Ты мой маленький доктор!» Я ставлю ей по вечерам горчичники. Мне четыре с половиной года, я уже большая. Правда, чтобы поставить на бабушкину спину горчичники, я влезаю на стул – по-другому мне не дотянуться. Бабушка научила меня пользоваться часами – ведь я должна следить, сколько времени лежат на ней горчичники…

. Ещё я растираю бабушку скипидаром и накутываю её тёплым большим платком. Даю ей перед сном чай со смальцем. Такое жирное питьё, чтобы её не мучил ночью кашель.

Плохо, что бабушка болеет. Но хорошо то, что я в это время не хожу в детсад, меня некому водить. Хотя я дорогу знаю, но надо много раз переходить трамвайные пути, и бабушка не решается отпустить меня одну.

Продукты нам покупает соседка тётя Ира, она же приносит из аптеки горчичники. Она же кормит нас обедом. Правда, бабушка почти ничего не ест, она только пьёт свой жирный чай. Бабушка говорит: «Хорошо жить с соседями. Соседи не дадут пропасть. Вот чтобы мы с тобой делали, если бы жили в отдельной квартире?» – «Не знаю, бабушка. А как это – в отдельной?»

Я действительно не представляю, как это – в отдельной? И бабушка начинает рассказывать мне, как они до войны жили в отдельной квартире. Без соседей. Мне это странно. Не представляю: вот, я выхожу на кухню, а там нет тихого, маленького дяди Тоси, который, так же, как и я, любит сидеть по вечерам у печки и смотреть на огоньки, которые сыплются в поддувало… Я приношу свою скамеечку и пристраиваюсь рядышком. От дяди Тоси пахнет папиросами «Беломор-канал», рядом с ним тихо и спокойно, он мне как дедушка, он добрый. Дядя Тося почти всегда молчит, да и я не болтушка, мы можем сколько угодно сидеть рядом молча, и нам хорошо… А тётя Ира большая и шумная, может громко ругаться, но она тоже добрая, всегда поможет. У них две дочки. К старшей, Томе, иногда по вечерам приходят друзья, и они устраивают на нашей кухне танцы – в маленьком промежутке между печкой и вешалкой. На остывшей печке стоит красивый патефон, и играет чудная пластинка – вальс «Амурские волны»…

А я за стенкой не сплю и всё слушаю… слушаю… так и засыпаю – под музыку и весёлый смех… мне это никогда не мешало.

Я никогда не боялась остаться одна дома, потому что в квартире всегда были соседи, и бабушка, если ей было надо, спокойно уходила по делам.

…Бабушка всё болеет, а я целыми днями леплю из пластилина. Лучше всего у меня получаются балерины. Я никогда не была в театре и не видела балета, но увидела балерину где-то на картинке – и всё! Теперь весь подоконник заставлен пластилиновыми красавицами в пачках из бумажных фантиков… А чтобы ножки у балерин были покрепче, я вставляю в них спички.

Я люблю смотреть на них, как они красуются на фоне замороженного окна… Морозные узоры на стекле – как волшебный занавес… Мне кажется: сейчас он раздвинется – и начнётся чудесный спектакль…

Письма от мамы и папы! Они пишут, что в Оренбурге очень суровая зима. И голодная. В магазинах ничего нет. Мама просит выслать каких-нибудь продуктов. Когда бабушка поправится, мы пойдём с ней на почту отправлять маме и папе посылки с разной крупой.

Бабушка обшивает белой материей посылки и очень переживает, что мама и папа в Оренбурге голодают. Она рассказывает об этом тёте Ире. Бабушка говорит:

– Страшный неурожай! Целинные земли ничего не уродили. Все надеялись на большой урожай, а всё вымерзло… В городе едят одну конину. А Лиля есть её не может. Лиля пишет: некоторые даже голубей ловят и едят. Ужас! Купить хлеба – и то проблема. Страшнейшие очереди, люди с ночи занимают… Это надо ж было получить направление в такой край! Оканчивать институт, чтобы теперь голодать! Как в войну…

И бабушка плачет.

В письмах от мамы и папы – страничка для бабушки и страничка – для меня. Они мне пишут печатными буквами, чтобы я могла прочесть сама. Они пишут, что скучают обо мне, что очень ждут весну, когда станет тепло, и мы с бабушкой приедем в Оренбург. Они пишут, что хотят купить мне куклу, которая умеет говорить «мама». А ещё умеет закрывать и открывать глаза.