Пат и Пилаган - Вадим Нечаев

— Нет, — сказал Пат, — нет среди них моего Атака.

Он, наверное, теперь у дрессировщика. И тот учит его держать в пасти мышонка.

— Не огорчайся, Пат, — пожалел его Никита Холмогоров, — мы тебе любую собаку подарим, какую хочешь.

— Спасибо, — поблагодарил его Пат, — вы добрый человек, но мне другая собака не нужна. Я, пожалуй, назад поеду.

— Вертолет завтра только прилетит, — заметил начальник, — завтра мы тебя и отправим.

— Хорошо, — согласился Пат, — мне очень интересно было побывать у вас. Я расскажу у себя в школе, как ищут нефть.

Вечером начальник положил мальчика на койку, а сам залез на нары, и ему стало приятно, что он ночует не один, как всегда, и не один слушает завывание ветра, и не только для него потрескивает огонь в железной печурке и нагревает обшивку. «Рассудительный мальчик, — подумал Иван Катков, — мне бы такого сына. Скажу жене, пусть родит мне сына, скучно мне будет с двумя девками».

— Пат, ты спишь? — окликнул мальчика Катков.

— Нет, еще не сплю, — ответил Пат, — я думаю, кем я буду, когда вырасту.

— Учись на геолога, — сказал Катков, — я уже восемь лет как геолог и все в тайге живу.

— Привыкли? — спросил Пат.

— Маленько, — сказал Катков, — маленько привык. Конечно, порой скучновато. Особенно в праздники или по красным числам. Тайгу надо с детства любить. А я люблю механизмы, технику. Высокая целесообразность в ней есть. В людях ее редко встретишь.

— Я технику еще плохо понимаю, — проговорил Пат, — может, потом научусь понимать. А пока мне интересней понимать человека, или тайгу, или рыбу, или зверя какого.

— Ты еще маленький, Пат, — продолжал Катков, — всему свое время.

— Может быть, — согласился мальчик, не желая спорить.

«Да, на технику можно положиться, — думал Катков, — она мастера не подведет. Человек без техники — одинокая душа. Вот я — снимут меня вдруг с работы и пошлют пуговицы считать, кто я буду? Одинокая душа. А сейчас кто я? Начальник партии. Лучше всех знаю все свои машины. Тайгу я понимаю? Нет, не понимаю. Привык маленечко, и все. Пат ее, оказывается, понимает. И человека, он говорит, понимает».

— Пат! Что ты про меня понимаешь?

— Вы обидитесь, — сказал Пат из темноты.

— Не обижусь, говори прямо.

— По-моему, начальства у вас много, вот как у Древнего Глаза, а вообще вы неплохой.

— Интересно… Пат, хочешь, оставайся у меня. В школу на машине будешь ездить. У нас и кинофильмы раз в неделю бывают, а? Я тебе все про технику расскажу, — голос у Каткова был совсем не начальственный, — потом в институт поступишь, а собаку я тебе разыщу.

— Не могу, — сказал мягко Пат, — у меня отец есть, как же я останусь, ведь я не сирота. Я помогать отцу должен — у нас мать умерла пять лет назад. У меня отец хороший — я таких еще не встречал. Тридцать пять медведей убил, во!

Жаль, жаль, — повторил про себя начальник, — а у меня отца не было».

Он вгляделся в рассеянный полусвет-полумрак будки, туда, где белело лицо мальчика, лежащее на раскрытой ладони. На его щеках и под веками колебались неотчетливые тени сна, который разделил начальника и Пата, но через его преграду Иван Катков угадывал беспокойную мысль и тревогу мальчика, незаметные днем для окружающих.

На большинстве детских лиц виден только характер, подумал начальник, а на лице Пата и то, что он пережил.

Иван Катков достал из столика маленькое зеркальце, зажег спичку и посмотрел на свое лицо: видна твердость и уверенность, а душа? Может, для других она видна.

Утром прибыл вертолет, и провожающие увидели, как начальник приподнял мальчика, поцеловал его в нос и поставил на ступеньку.

Завертелся горизонтальный винт, «стрекоза» повисла над землей и полетела, а начальник все еще стоял на том же месте и кричал:

— Прилетай, Пат, в гости!

Глава четвертая

Мальчик сошел с поезда на маленькой станции, даже названия которой никто не помнил. И машинист объявил: «Вареники» — потому что здесь всегда продавали горячие вареники. Перрон был безлюден, вдали виднелась фигура стрелочницы с флажком, но и она не воспринималась реально. Под скудным светом фонарей желто блестел снег, в окнах одноэтажного вокзальчика светила лампа, которая еще больше подчеркивала пустоту вечера.

Поселок лежал в узкой долине между крутыми сопками, упирающимися в черно-фиолетовые тучи. Дома, за отсутствием свободной площадки, карабкались ярусами вверх, и казалось чудным, как они удерживаются на крутых склонах. На вершинах сопок росли лиственницы и ели.

Снег, тишина, огромный перрон. Остывающий звон рельсов. Ограждение сопок. Мелькающие огни внизу, в долине. Лампа в пустом вокзальчике. В том домике, на противоположной стороне, живет любитель-дрессировщик Федор Кленов. А может, в том. А может, в этом. Кто его знает. Здесь и улицы без названия. Пат стоял в растерянности. Не нравилось ему это место. Не нравилось — и все. Хмурое какое-то. И названий нет. Уехал сюда человек и пропал. Ищи-свищи… И мальчик забоялся, сам не зная чего, без всякой причины. Но забоялся он точно. «Уеду, пожалуй, — подумал Пат, — подожду следующего поезда — и тю-тю!»

Из вокзальчика вышел старик. В руках у него была табуретка. Он поставил ее и сел.

— Поезда нет, — сказал старик, — на перроне стоит мальчик с мешком. Луна скрылась за тучами. Не спится что-то.

«С кем это он говорит? — подумал Пат. — И старики здесь какие-то странные. Нет, уезжать надо».

— Сегодня тихо, — продолжал старик, — среда. Ветра нет. Мороз не сильный. У меня в последние дни бессонница. Приемная дочь по-прежнему — стрелочницей. Девка хорошая. Как думаешь, не пора ли ей замуж?

«Ох уж эти старики, — подумал Пат, — вот и я когда-нибудь буду стариком и сам с собой буду разговаривать».

— А в воскресенье Левка-грузчик маленькой угостил. Давненько я уже белой не пробовал. Не поверишь, но я все думаю, что умирать мне рано. И чем дальше живу, тем шире что-то впереди открывается. Когда-то по молодости я думал, что жизнь — это как дорога; идешь ты по ней, идешь — и видишь, тупик уже близко, а что за ним — неясно. Уперся в него — и тут-то конец. Ан, все наоборот. Идешь, идешь, а впереди шире и шире простор, и что-то должно еще случиться, а позади расстояние меньше и меньше, потому что забываешь. Ты уж не сердись, если я не скоро, заждался, поди.

— Старик, — окликнул его Пат, — с кем ты беседуешь?

— С братом разговариваю, — сухо ответствовал старик, — брат у меня помер два или три года назад, а может, пять лет назад, не помню. С ним я и разговариваю каждый день. А с кем же еще мне разговаривать? У дочки приемной на старика времени нет, живу я без соседей.

— Старик, скажи, пожалуйста, есть в этом поселке Федор Кленов?

— Бог его знает, может, и есть. Я, внучек, плохо помню людей, что за последние годы сюда прикатили. Вот кто жил лет двадцать назад в поселке, я хорошо помню, а этих, новеньких-то, не-е.

— Ты постарайся, вспомни, мне его очень надо, — взмолился Пат, — он дрессировщик-любитель, у него в доме воробьи дрессированные, мыши, говорят. Даже лошадь дрессированная. Может, у него и стол дрессированный. Я-то не знаю толком, слышал от людей.

— Сейчас с братом поговорю, у него память лучше моей была, — сказал старик. — Ну-ка, припомни, Федор Кленов, какой-то дрессировщик, наверняка и не дрессировщик, а просто бездельник. Десять лет назад его не было, это точно. А пять? Тоже не было. Значит, приехал он года два как. Ага, правильно ты говоришь, на вокзале снегирей он продавал, говорил, что снегири обученные и песенки поют. По три рубля новых за штуку. У, маклак! А жена у него в соседнем доме живет. Ага, и я вспомнил.

Старик обернулся к мальчику и сказал:

— Слушай меня внимательно. Спустишься сейчас по лестнице вниз, повернешь налево, минуешь склад и вот там, — он ткнул пальцем в пространство, — видишь, там его дом. А если тебе переночевать надо, приходи ко мне, я при вокзале обитаю, понял?

— Понял, старик, — обрадовался Пат, — спасибо тебе, и брату твоему передай спасибо.

Мальчик начал спускаться по деревянной лестнице в русло долины. Лестница шла зигзагами, осторожно. Подул ветер, и ели зашевелили иголками. Горсти снега посыпались. Тоскливо заскрипели деревянные домики, боясь скатиться вниз. Луна побежала меж туч. В долине заколебались улицы без названий. Паровоз где-то загудел призывно. Мальчик спустился и повернул налево, как ему наказал старик.

Ни одного человека не было на улице. «Неужели поселок заброшен, — подумал Пат, — и никто в нем не живет, кроме старика и его приемной дочки? Похоже, что так. И названий нет. Да и к чему они, если все выехали. Бедный поселок. А свет, по-видимому, горит по привычке. Вечером сам зажигается, ночью сам гаснет.

И на станции никто не сошел, кроме меня. Мертвый какой-то поселок. Хоть бы животное мимо пробежало. Кошки, поди, все в другое место перекочевали. А на складе замок висит. И склад, наверное, пустой. Это, кажись, и есть домик Кленова. Лошадь во дворе думает. Говорят, она дрессированная. Значит, язык человеческий понимает».