Там, где рождается любовь. Нейронаука о том, как мы выбираем и не выбираем друг друга - Стефани Качиоппо

чарам. В отличие от большинства людей, я бы не стала воспринимать романтику как нечто само собой разумеющееся. Я бы рассматривала погоню за чувствами скорее как увлекательное и даже загадочное явление, нуждающееся в объяснении. Моя независимость обеспечила мне эту дистанцию, не говоря уже об уйме времени, которое я могла тратить на исследования, не отвлекаясь на звонки от бойфрендов. Поэтому я старалась нести свое одиночество не как тяжелую ношу, а как почетный орден.

И так было всегда, сколько я себя помню.

Я родилась на небольшом горнолыжном курорте во Французских Альпах, а выросла в совсем маленьком городке недалеко от швейцарской границы. Этот городок был похож на деревеньку в хрустальном снежном шаре — сувенир, популярный у туристов. Здесь была старая церковь, пекарня, библиотека, начальная школа, уютные домики и разрушенный замок на холме, где по ночам я любовалась звездами. Помню, как я лежала на траве среди деревьев и смотрела в ночное небо сквозь плети винограда, вьющиеся по карнизам замка, в поисках созвездий. Я не всегда находила в себе смелость выстроить социальные связи с другими детьми в школе, но меня завораживали невидимые связи между звездами, превращающие небеса в гигантскую фреску. Некоторое время я даже хотела быть астронавтом. Возможно, именно поэтому я в конце концов решила изучать мозг: потому что в нем таится такая же огромная вселенная.

Если бы вы воспроизвели звуковую дорожку моего детства, там была бы преимущественно тишина, которую я периодически нарушала, чтобы шепотом загадать желание при виде падающей звезды. Дома основная мелодия была другой — шипение соленого масла, скользящего по блинной сковороде. Моя семья была наполовину французской (со стороны отца) и наполовину итальянской (со стороны матери), и еда была для нас настоящей страстью. Утром мы макали круассаны в пиалы с шоколадным молоком или «кафе-о-ле». Вечером мы ели приготовленные бабушкой равиоли или лингвини с соусом болоньезе. Еда была центром семьи, а семья — всем, всей моей социальной жизнью в детстве. Когда приезжали в гости родственники, мы болтали о еде, или готовили и ели, или совершали послеобеденные прогулки, во время которых обсуждали… что будем есть завтра. Это было простое, счастливое и защищенное детство.

Однако с ранних лет я замечала, что чем-то отличаюсь от двоюродных братьев и сестер, которые росли не единственными детьми в семье. Они казались более уверенными в себе, успешнее общались со сверстниками, им было хорошо друг с другом. А я, как единственное чадо, должна была научиться быть счастливой наедине с собой. Помню, как я часами стояла на улице, смотря на звезды или отбивая теннисные мячи, отскакивающие от стены гаража, при лунном свете, и слушала, как дети играют в доме. Хотя мне всегда хотелось иметь партнера, который бы отбил мяч и внес разнообразие в игру, я находила уединенное блаженство в ровном ритме ударов о стену. В глазах моих двоюродных братьев и сестер я была странной. Они видели во мне мечтателя, мыслителя, а иногда даже думали, что со мной что-то не так, потому что я много времени проводила в одиночестве.

Дети учатся, наблюдая за другими. А когда рядом нет сверстников или братьев и сестер, мозг может придумать их.

Исследования показывают, что у каждых двух детей из трех к семи годам есть воображаемый друг, с которым они делятся сокровенным, однако именно единственные дети в семье особенно склонны к этому[50]. И такие игры воображения объясняют результаты недавнего исследования, доказавшего, что дети без братьев и сестер, как правило, отличаются гибким мышлением и имеют больше серого вещества в супрамаргинальной извилине — области коры мозга, связанной с творчеством и воображением[51].

Хотя в том, что касается формирования нестандартного мышления, отсутствие братьев и сестер может быть преимуществом, в плане социального развития мозга единственные дети в семье несколько уступают: у них меньше серого вещества в той части префронтальной коры, которая помогает противостоять искушениям, отказываться от удовольствий и обрабатывает эмоциональную информацию, в том числе предугадывает чувства других людей[52]. У некоторых детей эта особенность может породить отсутствие интереса к социальному миру. У меня же, похоже, она дала обратный эффект. Я была очарована загадками социального взаимодействия. Меня крайне интересовала социальная жизнь, но в основном я предпочитала быть сторонним наблюдателем, нежели участником. Я не понимала, почему я не такая, как все, почему я ощущаю себя не в своей тарелке и не вписываюсь в социальную среду. С возрастом я все чаще пыталась понять, чего же мне не хватает.

И только с одним человеком я могла выбросить из головы эти мысли, почувствовать, что я не сторонний наблюдатель, а действительно нахожусь на своем месте, и просто быть собой. Этим человеком была моя итальянская бабушка, мать моей матери. Ее звали Джасинта, но я называла ее бабулей. Мы часами просиживали на ее небольшой кухне. Она научила меня вручную лепить ньокки[53] и говорить на забавно звучащем итальянском диалекте, на котором она говорила в детстве, когда жила в деревеньке между Венецией и Удине, на севере Италии.

Она была помешана на здоровье. Каждое утро она велела мне делать зарядку — традиционную деревенскую гимнастику, которая начиналась с подъема прямых ног, лежа в постели, и вращений лодыжками по тридцать раз. Я до сих пор иногда поднимаю ноги после пробуждения и с улыбкой думаю о бабуле.

Она родилась в 1911 году (с моей точки зрения, целую вечность назад) и верила, что ее утренний ритуал — секрет долгой и активной жизни. Она была старомодна и неуклонно соблюдала традиции. У нее, иммигрантки, никогда не было дорогих вещей, но она тщательно заботилась о своем внешнем виде: выглаженная шелковая блузка, аккуратно заштопанные шерстяные носки, старинная нитка жемчуга.

Она смотрела на жизнь не так, как большинство членов моей семьи. Ее первая дочь умерла в четыре года от осложнений после аппендицита, и это навсегда изменило бабулю. Она говорила мне, что наряжается каждый день, потому что не знает, какой из них будет последним. При этом такая забота о внешности не распространялась на макияж. Ее обветренное лицо, напоминавшее горный утес, оставалось красивым, а косметические средства состояли только из воды и мягкого мыла с юга Франции, сделанного из растений и оливкового масла.

Она говорила, что ее очищала церковь, куда она ходила каждое воскресенье. Бабуля вышла замуж рано, как и все женщины в ее деревне, и верила, что вступила в священный союз. Для нее любовь была даром Божьим, который нужно было нести с достоинством, даже если