Набег этрусков - Людмила Шаховская

– Наваждение! Наваждение! – приговаривала старуха. – Не ходи, господин, не ходи на болото! Инва сцапает тебя в свою пещеру, в неведомое логовище, и пропадешь там без вести.

Но от ее россказней Виргиний еще сильнее стало тянуть к тому болотному камню под дерево, где он простился с Арпином навеки. Он вспомнил, что оставил там свое копье, упавшее в воду, и пошел в эту далекую местность, забыв и болезнь и усталость, повторяя в своей голове одну и ту же мысль:

– Скорей, скорей туда!

Он сам не знал, зачем идет, так как копье с каменным наконечником драгоценности не составляло; он делал их просто от безделья десятки и себе и другим; множество всякого сорта оружия валялось в господском доме и по сараям усадьбы Руфа.

Виргиний, конечно, о копье не думал, даже не поднял его из прибрежной тины, где увидел еще не засосанным, когда пришел на болото земель Турна.

– Я лягу здесь спать, – решил он, начиная закусывать мясо из захваченной с собою провизии, – Арпин приснится мне скорее, чем дома.

Он нарочно думал о друге, хорошо ли тому будет у самнитов? Если не хорошо, не уйдет ли он от них еще дальше, откуда уже станет совершенно невозможно вернуться на родину?

При плохих путях сообщения тогдашним людям было до всего далеко; они ездили по целой неделе в места, куда теперь требуется один день для передвижения, а вся земля казалась им такою огромною, что знаменитый «конец света», т. е. берег Океана считался чем-то мифически-неведомым, таким далеким, что не дойдешь, не доедешь во всю жизнь.

Две горы у западного конца Средиземного моря, стоящие почти одна против другой, Риф и Гибралтар, назывались Столбами Геркулеса, которыми этот герой будто бы подпер небесную твердь, чтобы не изнывать от ее тяжести, когда взялся временно держать вместо Атланта, ушедшего рвать золотые яблоки.

Сон овладел Виргинием до такой степени незаметно, что юноша даже не доел принесенную с собою свинину, задремал с зажатым куском в руке.

От испарения болота лихорадка его, причиненная раной, усилились; он инстинктивно почувствовал присутствие друга и наконец увидел его, не сознавая, что держит свои глаза закрытыми. Какое-то странное, особенное состояние духа овладело им; это было сон и не сон, точно бред полусознания болезненных дум.

Арпин появился пред своим другом по ту сторону неширокого болотного залива; он шел с копьем наперевес; на приделанном к древку крючке, как это бывало и прежде при их совместных наездах в деревню, болтались убитые зайцы и утки, связанные лыком за ноги. Огромная рутульская секира, подаренная ему Виргинием на братскую дружбу в обмен за его оружие, висела слева у пояса силача, который тихо обходил болотный залив, приближаясь к сидящему, как будто еще не заметив его со своей стороны.

Виргиний, видя Арпина сквозь плотно сомкнутые веки своих глаз, постепенно сознал что это сон, призрак, но он не желал его исчезновения и отдался в полную власть болезненных фантазий, лишь бы ему побыть с товарищем хоть мечтою.

Арпин подошел и что-то стал говорить, но Виргиний слышал его речь неясно и ничего не отвечал.

Ему казалось, будто они пошли вместе прочь от трясины куда-то в горы, сквозь знакомую им расселину.

Виргиний не различал уже, что из всего этого происходит с ним в действительности и что во сне.

Он ясно слышал и понял из всего, что говорил Арпин, лишь главную сущность его речей:

– Проснись, Виргиний, пойдем! Я покажу тебе мое теперешнее жилище; это, близко отсюда; я нашел удобное и верное убежище, я не уйду к самнитам, не покину тебя, мы можем часто видаться тайком, можем охотиться, как в былые годы, не расстанемся никогда, никогда!

– Не расстанемся никогда! – повторил спящий совершенно машинально.

– Да ты сознаешь, понимаешь, что я говорю?

– Все понимаю, говори, говори со мною, Арпин!

– Если ты хочешь, я похищу Амальтею для тебя в мое жилище, ты будешь ее мужем; никто не разлучит вас, пойдем!

– Пойдем! Амальтея будет моею.

Виргиний намеревался продолжать разговор, но не мог, после нескольких едва внятно произнесенных слов голос не повиновался ему, речь не слагалась. Он мог только слушать и предполагал, будто сам говорит ответы. Ему снилось, что в ущелье, по которому друг ведет его, очень много дичи, они ее оба бьют, нагружают свои плечи и древки копий ею.

Вот и дом Арпина.

Виргиний силился рассмотреть это здание, но не мог: палаты это или хижина? Оно подернулось туманом; стало мрачно вокруг от внезапно нашедшей тучи, точно под крышей или под темным, толстым плащом.

Арпин продолжал говорить о своем доме, безопасном положении, счастье Виргиния с Амальтеей, возможности для него даже совсем скрыться на волю от деспотической власти деда, но его речи были еще страннее первых.

– Ты можешь поселиться у меня с Амальтеей, чтобы быть счастливым; скройся до самой смерти твоего деда; пусть думают, что ты в обмороке от раны свалился в трясину и засосан бесследно. После смерти деда ты вернешься в Рим; мы можем придумать какие-нибудь чудеса о твоем исчезновении и возвращении. Если Вулкаций успеет завладеть всем твоим наследством от деда, – не беда. Я дам тебе много, много денег и всяких драгоценностей, неизвестно кем собранных и откуда, принесенных в жертву мне; я их законный обладатель, потому что я – Инва, леший здешних мест и Палатинской пещеры.

Сказав это, Арпин захохотал.

– Инва! – воскликнул тихо Виргиний, вспомнив россказни Стериллы, вздрогнул и очнулся, открыл глаза.

Он увидел, что сидит на камне, где заснул, но его голова склонена к мягкому, теплому плечу человека, сидящего рядом; этот человек левою рукою обнимает его, бережно точно хрупкую заморскую редкость накрыв ему голову, чтобы свет не тревожил спящего, и его плащом, и еще чем-то странным, невиданным, серого цвета, длинношерстным, лохматым; острые когти видны на меховой руке, похожей складом на человеческую.

О том, что царевич говорил Фламину про поселянина, играющего роль лешего, Виргиний совершенно забыл, и сидел в ужасе неподвижно, пока странное существо само не отодвинуло его от себя, говоря тихим голосом, похожим на голос Арпина.

– Пора уйти... больше нельзя...

Его голова была огромною головою зверя, похожего на медведя. Он стоял на двух лапах с когтями, опираясь на огромную дубину.

– Инва! – вскричал Виргиний, бросившись прочь, чтобы убежать. – Леший заколдованной пещеры!

Медведь, казалось, усмехнулся, добродушно глядел на него, но ничего не ответил, а только стал манить его идти следом, направляясь в горы.

Виргиний пошел не из любопытства, а из страха отказом раздражить гения полей и лесов, которому нередко приносили в жертву ослов, закалываемых одним из самых важных сановников, жрецов или старшин, иногда даже самим царем в просторной пещере одного из прибрежных холмов около Тибра, принадлежавших трибе рамнов в Риме.

Это был ужасный обряд по той причине, что «бог» всегда являлся видимым образом, схватывал и уносил жертву на двух ногах, по-человечески, но издавая при этом рев столь ужасный, громоподобный, что ни с каким звуком живых существ его нельзя было сравнить, причем все жертвоприносители, конечно, разбегались, не исключая и самого царя.

Виргиний множество раз присутствовал на жертвоприношениях Инве, но лишь снаружи, издали, даже боясь заглянуть внутрь заколдованной пещеры; его всегда при этом удивляло, как и всех, что оглушительный рев чудовища ни одному человеку вне пещеры не слышен; кроме голосов жертвоприносителей, им мнились лишь тихие звуки, схожие с журчаньем отдаленного потока.

Не знавшие законов акустики наивные римляне тех времен, конечно, не могли объяснить такого явления, приписывая его могуществу таинственного обитателя Палатинского грота.

Следуя за медведем невиданной породы, Виргиний достиг входа в его логовище.

Это была просторная яма с не особенно крутыми стенами из горных камней, кое-где покрытых растительностью, глубиною немного больше человеческого роста. Пришедшие легко спустились туда.

– Не бойся! – сказал медведь глухим голосом из-под шкуры. – Не бойся, Виргиний! Там не страшно. Я покажу тебе мое жилище с одним условием; – не говори больше, не произноси ни слова даже шепотом. Если тебе надо будет что-нибудь сказать, разделить горе или радость, то приходи сюда или к Палатинской пещере в Рим и зови Инву без всякого страха. Я вечером решил бывать там, ждать, не принесут ли жертву, а днем буду караулить здесь.

Этот голос и походил и нет на голос Арпина.

Виргинию вспомнился говор Фламина с царевичем про какого-то Авла, играющего роль лешего, и ему стало казаться, что чудовище-разбойник нарочно принимает сходство с его другом, чтобы заманить к себе для гибели, почему-то не имея возможности растерзать его не в пещере.

Медведь довольно свободно пролез в отверстие горы и, высовываясь оттуда, стал манить Виргиния к себе, тихо говоря: