Территория книгоедства - Александр Етоев

В этом приведенном фрагменте больше всего меня заинтересовала фраза про Колчака. Дело в том, что отец писателя, профессор-орнитолог Валентин Львович Бианки, с Александром Васильевичем Колчаком состоял в довольно-таки тесном контакте во время организации и проведения русской полярной экспедиции (РПЭ) 1903–1904 гг. по поискам и спасению пропавшего руководителя РПЭ барона Толля. Валентин Львович был ученым секретарем комисии по снаряжению экспедиции, которую возглавил Колчак, и сохранилась обстоятельная переписка между будущим Верховным правителем России и отцом будущего писателя, частично опубликованная (см. книгу В. Синюкова «Александр Васильевич Колчак как исследователь Арктики»). Маловероятно, что десятилетний Виталий Бианки не знал о случившейся тогда полярной трагедии и мужестве офицера российского флота Александра Колчака, тем более что отец Бианки принимал в этой истории непосредственное участие. И вряд ли белый адмирал, с ноября 1918-го по начало января 1920 года представлявший в Сибири интересы старой России, стал бы домогаться репрессий против сына недавнего своего коллеги по ученым занятиям.

Словом, в писательской биографии явно присутствовала какая-то неувязка, а возможно – недоговоренность.

Договорил за писателя его сын, Виталий Витальевич, в беседе с детской писательницей Татьяной Кудрявцевой.

Бежал, оказывается, Виталий Бианки на Алтай от красных, а не от белых, когда в России был объявлен революционный террор и начались массовые расстрелы чуждых революции элементов. Он даже сменил фамилию – из Бианки превратился в Белянина, простого школьного учителя одной из алтайских школ. Кроме преподавания, усиленно занимался краеведением и основал Алтайский краеведческий музей, директором которого в первое время состоял.

Писательская судьба Бианки сложилась довольно счастливо, хотя бывали в его жизни и суровые времена. Я имею в виду нападки на детскую литературу в конце 20-х годов, о чем так живо и красочно написал Чуковский («От двух до пяти»).

Особо тяжким грехом в детской литературе тогда считался антропоморфизм – наделение животных человеческими чертами. Это, с точки зрения советской педагогики того времени: во-первых, искажает реальность – действительно, согласитесь, невозможно найти в природе ни говорящих рыб, ни наивных волков, которые по лисьей наводке ловят в проруби рыбу при помощи собственного хвоста, ни умных лошадей, которым в одно ухо войдешь, а из другого выйдешь, чтобы поменять внешность; во-вторых, деформирует неоформившуюся детскую психику, то есть встретит, допустим, ребенок в лесу медведя и начнет с ним говорить на человеческом языке, а мишка косолапый возьми да и ответь ему по-своему, по-медвежьи.

«Борьба, воспеваемая Бианки, – это не революционная борьба, это не борьба, которая движет миром, которая несет с собой прогресс и развитие, это, наконец, не борьба угнетенных против угнетателей… Бианки смотрит на мир через кривое зеркало, упорно игнорирует современность…» – такую критическую цитату о Бианки из литературы тех лет приводит А. Блюм (Советская цензура в эпоху тотального террора. СПб.: Академический проект, 2000).

В опубликованных в 1929 году «черных списках» писателей, произведения которых не рекомендованы для детского чтения, значится и имя Бианки.

Сейчас это воспринимается как гримаса истории.

Блок А

1. «-А скажи, дяденька, кого ты знаешь из поэтов?

– Пушкина.

– Это, дяденька, мертвый. А вот кого ты из живых знаешь?

– Из живых нема, барин. Мы живых не знаем. Мы только чугунных».

Такой вот разговор Сергея Есенина с извозчиком передает нам Анатолий Мариенгоф. Я думаю, произойди этот случай в Петербурге, а не в Москве, то извозчик из поэтов живых непременно назвал бы Блока. Хотя бы потому, что Блок со своих ночных прогулок по Петербургу домой добирался обязательно на извозчике и, наверное, не однажды от пьяного одиночества читал незнакомому мужику стихи. А извозчики все люди артельные: один перескажет другому про какого-то безумного барина, поющего про какую-то незнакомку; другой – третьему; так имя и пойдет гулять по цепочке.

2. «Варьете, акробатка – кровь гуляет. Много еще жен щин, вина, Петербург – самый страшный, зовущий и мо лодящий кровь – из европейских городов».

Это запись в дневнике Блока от 17 октября 1911 года.

Запись от 11 мая 1921 года: «Люба встретила меня на вокзале… мне захотелось плакать, одно из немногих живых чувств за это время».

Все другое, все изменилось. Город мертв, человек мертв – ни чувств, ни желаний, ни тяги к творчеству. И безденежье: «Чтобы выцарапать деньги из Берлина, я писал Лундбергу, сочинял проект командирования Алянского за границу. Ответов нет» (25 мая 1921 года).

Дневник Блока. История гибели человека.

«Ночь глухая, около 12-ти я вышел. Ресторан и вино. Акробатка выходит, я умоляю ее ехать. Летим, ночь зияет… Я рву ее кружева и батист, в этих грубых руках и острых каблуках – какая-то сила и тайна. Часы с нею – мучительно, бесплодно… Я отвожу ее назад… Холодно, резко, все рукава Невы полные, всюду ночь…»

«Всюду ночь» – рефрен «Дневников» от первой до последней страницы.

«Выхожу из трамвая (пить на Царскосельском вокзале). У двери сидят – женщина, прячущая лицо в скунсовый воротник, два пожилых человека неизвестного сословия. Слышу хохот: „Ишь… какой… верно… артист…“ Зеленея от злости, оборачиваюсь и встречаю два наглых, пристальных и весело хохочущих взгляда… Пьянство как отрезано, я возвращаюсь домой, по старой памяти перекрестясь на Введенскую церковь…»

«Вчера около дома на Каменноостровском дворники издевались над раненой крысой… Уйти ей некуда…»

«Преобладающее чувство этих дней – все растущая злоба».

Проблесков, таких как после встречи с поэтом Клюевым («Я измучен – и вдруг бесконечный отдых, его нежность, его рассказы…»), в дневниках почти нет. Даже записи о литературе и литераторах затенены внутренней болью, отягощены едва скрываемой неприязнью к жизни и к современности («Верховодит Гумилев… Акмеисты, чувствуется, в некотором заговоре, у них особое друг с другом обращение. Все под Гумилева…»).

Это очень трудное чтение, «Дневники» Блока. Потому что знаешь, какой у книги конец.

3. Ремизов – Блоку, 25 марта 1906 года: «Дорогой Александр Александрович! Если у Вас есть гильзы, дайте, пожалуйста, 10 штук. Очень мало осталось, а нигде не купишь по случаю праздника».

Блок – Ремизову: «Милый Алексей Михайлович! Папирос не посылаю, говорят, Вы уже достали».

4. О театральных сочинениях Блока никто не скажет откровеннее самого автора.

О «Балаганчике»: «Если бы я был уверен, что мне суждено на свете поставлять только „Балаганчики“, я постарался бы просто уйти из литературы (может быть, и из жизни). Но я уверен, что я способен выйти из этого, правда, глубоко сидящего во мне направления».

О «Короле на площади» (из письма к Е. П. Иванову): «После твоего отъезда я стал писать пьесу, написал все в прозе, довольно много, пока писал – был весел и бодр. Когда прочел вслух, все увидели (и я в том числе), что никуда не годится».

О «Розе и Кресте»: «„Роза и Крест“ в эти годы производила на меня разное впечатление, но все еще кажется мне верно написанной, так что я там все узнаю и за все отвечаю».

Блок относился к своим сочинениям пристрастно, как пристрастно относился к любому творчеству, своему и чужому. Но: «Я могу отрекаться от них (своих сочинений. – А. Е) как угодно, но не могу не признать их своими».

Действительно, книги наши, как наши дети – уродливы они или красивы, радуют нас или разочаровывают, – они наши, рождены нами и несут в себя отпечаток нашей души. Такими их и должны принимать читатели.

5. Из очерка Надежды Павлович о матери Алексан дра Блока А. А. Кублицкой-Пиоттух: «Вся жизнь Алек сандры Андреевны имела одно содержание – сын… Она преклонялась перед ним и гордилась, как только может гордиться мать своим гениальным, прекрасным сыном, и, улыбаясь, говорила: „Он только одного беспокойствамне не доставлял – на аэроплане не летал. А так – я вечно боялась: или утонет, или пойдет по рельсам, заглядится на что-нибудь, хоть на девушку какую-нибудь, а поезд на летит на него и раздавит…“»

Блок ценил отношение матери к себе, и, судя по количеству писем и по тому, какие сокровенные тайны он ей в этих письмах доверял, можно сказать с уверенностью, что мать значила для поэта не меньше, чем для нее – сын.

Вот несколько отрывков из писем Блока к матери за разные годы.

«Я думаю с удовольствием только о нашей квартире в Петербурге. Видеть Мережковских слишком не хочу… То же с Любой… Пьяный Бальмонт отвратил от себя, личность Брюсова тоже для меня не очень желательна. Хочется святого, тихого и белого. Хочу к книгам, от людей в Пб-ге ничего не жду…»