Паровоз из Гонконга - Валерий Алексеев

Вождь всемирной герильи еще ни разу в жизни не летал на самолете: некуда было, даже к «тете Монаше» в Новороссийск он ездил на поезде. Поэтому, оказавшись в длинной алюминиевой трубе, сплошь уставленной рядами зачехленных кресел, он оробел, ноги его стали подгибаться, как будто вылеплены были из теплого пластилина. Все вокруг, от ребристого потолка до глухо подрагивающего пола, неумело прикрывало угрозу, страшно пахнущую кислыми леденцами. Полукруглые спинки кресел незряче белели, словно лица погибших и давно позабытых людей. Ступни ног неприятно покалывало, как во сне, когда чудится, что падаешь с большой высоты. Мальчик остановился в проходе и, подталкиваемый сзади нетерпеливыми пассажирами, даже обрадовался, когда перехватил взгляд Кареглазки, которая, сидя у иллюминатора, спокойно за ним наблюдала. Кукольно-красивое личико ее было так восхитительно невозмутимо, она так уютно устроилась в кресле с высокой спинкой, что Андрей устыдился своего страха.

— А вот и Ба-атя наш идет! — услышал он воркующий голос мамы Люды. Скажи ему, доченька: «Иди к нам, Батя!»

Мать с сестренкой сидели через ряд позади Кареглазки и глядели на него снизу вверх, как из снежной ямы: мама черненько и умильно смеялась. Настя — запрокинув бледное, страдальчески улыбающееся лицо. Кепку с нее мама Люда уже сняла, сверху виден был жесткий пробор в ее туго натянутых белесых волосенках.

«Ну уж нет», — сказал себе Андрей и, насупившись, сел впереди, хотя рядом с Настей было свободное место. Он еще не забыл и не простил матери унижения, пережитого на таможне, а впереди был первый в его жизни полет, и ему не хотелось ни с кем разговаривать и ни о чем думать.

Мама Люда не стала настаивать. Поворочавшись, она притихла него за спиной, и мальчик облегченно перевел дух, вытянув ноги, насколько позволяло пространство, и огляделся.

Увы, облегчение было преждевременным: рядом с ним возле иллюминатора сидел британский агент с мелко взбитыми бело-розовыми волосами. Он покосился на Андрея и слегка отодвинулся. Но Андрея обмануть было нельзя: он знал, что такие щуплые дядьки хищно разговорчивы, они буквально впиваются в собеседника и обожают подначки, от них только и жди шутейного тычка под ребро: «Ну, так как же это все-таки у вас получилось?» Андрей заколебался: не пересесть ли назад, к своим? Но по проходу в это время вперевалку прошел огромный, как слон, человек с лицом кофейного цвета и с толстыми губами, он без раздумий уселся рядом с Настей, Андрей и не оглядываясь это понял, когда его собственное кресло от тяжких толчков сзади заходило ходуном.

А на свободное место слева от Андрея опустился отец. Иван Петрович был замордован посадкой: волосы его разлохматились, бледно-желтое лицо блестело, как намазанное кремом, стекла очков захватаны пальцами, глаза воспалились и были подернуты стариковской слезой. Мельком, как на чужого, взглянув на сына, отец стал усердно запихивать под кресло объемистый рюкзак: занятие совершенно бессмысленное, поскольку там, под ногами, нельзя было бы поместить даже кота.

— Отдал бы матери, — не выдержав, сварливо сказал Андрей. — Пускай сама и везет. Русским языком было сказано: ручная кладь — только зонт и портфель. А с рюкзаками за границу не ездят.

— Да вот, понимаешь, — как бы не утруждая себя переводом его слов на свой кроткий язык, отозвался отец, — хотел оставить в тамбуре, но разве договоришься?

Отец хотел еще что-то добавить, но не успел. Услышав, что мужички разговаривают, мама Люда почти просунула между спинками кресел свое обострившееся, похудевшее от переживаний, но счастливое лицо.

— А мы тоже тут! — голосом шаловливой синеглазой девочки проговорила она. — А у нас все в порядке, мы смотрим в окошко и спать не хотим.

В минуты семейной радости все матери на свете страстно желают, чтобы их дети слились с ними в общем экстазе и залепетали слова благодарности и любви.

— У-тю-тю! — пробормотал Андрей, не терпевший, когда мама Люда начинала щебетать нарочито детским голоском.

А впереди Кареглазка оживленно разговаривала с расписной мамашей, и в прогале между креслами Андрей видел пушистый уголок рта своей сверстницы и прозрачно-карий глазок цвета вишневой смолы Похоже, она говорила по-английски, хотя о том, что эта девочка — наша, свидетельствовал каждый взмах ее русых ресниц. Этого зрелища должно было хватить на всю дорогу… если Кареглазка тоже летит, до конца. «Все правильно» — таков был тайный шифр, обозначавший допущение третьего уровня, о котором не должен знать ни один британский агент, да что там — мать с отцом, друзья-товарищи — ни одна живая душа не должна знать о том, что все на свете ровесницы с карими глазами возникают из небытия для него одного, для безвестного покамест Андрея Тюрина из Щербатова… что, стоит ему пожелать, на страницах чужих паспортов жирно проступят любые визы, гладкой тушью впишутся любые имена, и люди с радостью забудут прошлое и беспечно полетят туда, где и не помышляли оказаться и где их не ждали, а теперь будут с нетерпением ждать.

Взлет был ужасен. Казалось, самолет никогда не оторвется от полосы, цепляясь колесами за каждую щербинку, за каждый камешек. Стиснув зубы Андрей неотрывно глядел на световое табло, как будто там должны появиться слова: «Мы гибнем, граждане пассажиры!» Но вот всколыхнулось в животе — и деревья за круглым окошком сразу превратились в мелкорослый бурьян. Самолет накренился на крыло — внизу, словно кости в разверстой могиле, рассыпаны были белые длинные корпуса жилых домов, они торчали из черной, развороченной, подернутой зеленой ряской земли. Похолодев, Андрей бросил взгляд на отца. Отец дремал, свесив голову на грудь, c очками, сползшими, как у энтомолога, на кончик тонкого блестящего носа, с улыбкой страдальческой и в то же время стыдливой… Это не успокоило мальчика, а, напротив, повергло его в смятение. «Да, ему-то что, — в припадке младенческого ужаса думал он, — ему-то хоть бы что, это мне нельзя умирать!..»

Андрей не успел еще прийти в себя, когда услышал сзади захлебывающийся кашель и не без труда сообразил, что у Насти началась морская болезнь. Карий глазок между кресел мигнул на Андрея — и исчез, как погас.

Невыносимо долго самолет тянул вверх, жужжа и содрогаясь, как дрель, косо вгрызающаяся в дымное небо, внизу проворачивались поля и леса, на которые была наброшена прозрачно-зеленая весенняя марля. Потом в иллюминаторах побелело, машина вошла в толщу облаков и застыла на одном месте, продолжая безнадежно гундеть, словно муха, влипшая в молочный кисель.

Беловолосый сосед поднял бледную резидентскую руку (в манжеты у него были вставлены золотые запонки с янтарем), покрутил черную головку на потолке — и перед лицом Андрея повисла невидимая ледяная кисея.

— Не беспокоит? — любезно, как парикмахер, спросил Андрея. Голубые глаза его, водянистые, но казавшиеся ясными на розовом лице, смотрели приветливо и неостро. Андрей покачал головой.

— Ну что, брат Тюрин? — с улыбкой произнес британец. — Натерпелись мы с тобой страху? Я тоже боюсь взлетать.

Андрей решил, что ослышался: так было проще. В смутной ситуации вообще нужно действовать так, как если бы ничего особенного не происходило. Но на лице его, видимо, все же промелькнула растерянность, потому что беловолосый сухонько, через «хе-хе» засмеялся.

«Нет, дорогой, — насупившись, подумал Андрей, — не втянешь ты нас в разговор. У тебя в запонках микрофоны».

— Да, перемещаться по воздуху верхом на канистре с бензином не пристало разумному человеку, — с удовольствием откинувшись к спинке кресла и положив обе руки на подлокотники, продолжал беловолосый. Когда-нибудь, лет через триста, люди будут нам удивляться: «Как они могли рисковать? И куда они, собственно, летали? Что им не сиделось на месте, не ходилось пешком?» И что самое удивительное, — тут британец придвинул к мальчику свое розовое лицо и доверительно понизил голос, — там, куда мы летим, нам решительно нечего делать. Баловство одно, кажимость, не более того.

«Почему он со мной говорит? — машинально отодвигаясь, с тревогой думал мальчик. — Может быть, он действительно к нам приставлен? Или просто тихопомешанный. Болтун Патолог».

Год назад по Щербатову, если верить слухам, шатался один патолог, все ходил по дворам, по песочницам, вертелся возле детских садиков, приставал к маленьким девочкам, звал их в какой-то шалаш. Мама Люда очень боялась за Настю, гулять ее отпускала только с Батей, все лето оказалось испорченным из-за этого больного козла. Местный свихнулся, должно быть, пришлецы в Щербатове все на виду. Андрей возомнил, что поймает его, сажал Настасью вместо приманки на солнышко, а сам где-нибудь прятался и наблюдал. Настасья беззаботно играла: про патолога она слышала, но уверена была, что Батя ее защитит: Батя — самый сильный и самый грозный на свете. Вот она бы третий допуск приняла на веру безоговорочно.