Курочка Ряба, или Золотое знамение - Анатолий Курчаткин

— Так мы, так что же мы… мы сами ни сном ни духом… мы ни при чем тут, откуда что взялось… мы уж и хотели, да ведь страшно, пойди доказывай… — хоть и с трудом, трясущимися губами, но заговорил Игнат Трофимыч. — За что же тут… да обоих еще… чего ж мы, виноваты со старухой в том разве?

Ничего не понял старший лейтенант милиции, участковый Аборенков из этой несвязной, сбивчивой речи Трофимыча. Но одно уловил: виноват тот в чем-то и кается. А в таких случаях, было учено в свою пору участковым Аборенковым на занятиях в школе милиции, надо действовать решительно и быстро, тряхнуть преступника, пока он не в себе, так, чтобы вытряслось из него все до самого дна.

И потому Аборенков собрал рубаху на груди Игната Трофимыча своими могучими волосатыми лапами в горсть и в самом деле тряхнул его — аж затрещали нитки на швах.

— А ну не заговаривай зубы мне! Никому не удавалось еще! Крутить будешь — хуже будет. Трофимовна где, отвечай!

Во всем, во всем готов был признаться Игнат Трофимыч, все рассказать, с того самого первого дня, когда, вот так же, как нынче утром, вошел в курятник, стал собирать яйца, а одно яйцо вдруг оказалось… и потом в другой раз, и в третий… Виноваты, что не сообщили куда следует, не донесли, но боялись, что не поверят, кто будет разбираться… имеешь натуральное золото, хранишь его — ну так и полезай в самом деле на нары… Во всем, во всем готов был признаться Игнат Трофимыч, но выдать свою старую? Нет уж, пусть его одного, а старую чтоб не трогали!

— Трофимовна-то? — переспросил он поэтому, затягивая время, чтобы придумать что-нибудь понатуральнее. — Так где она… где ей быть… она никуда ничего…

Но тут, враз оборвав его нелепую речь, под полом загремело и задребезжало — как если бы упало и покатилось пустое ведро.

Долгое, ужасное, стовековое мгновение Аборенков молча глядел на Игната Трофимыча, с волчьей настороженностью прислуживаясь к наступившей внизу тишине, потом отпустил его, оттолкнул в сторону, поискал глазами крышку подпола, нашел и, втолкнув толстый палец в кольцо, рванул вверх.

И замечательная же картина открылась его взору.

Там, внизу, под его ногами, сидела на корточках и молча смотрела вверх, закинув голову, Марья Трофимовна. И выражение ее лица были покорная невинность и затаенная тревога предстоящей муки. Одной рукой Марья Трофимовна прижимала к груди цветастую торбочку из фартука, а другой шарила вокруг себя. Наткнулась на лежащее ведро, заперехватывалась по круглому боку пальцами, дошла до края, поставила ведро в нормальное положение на днище — и успокоилась.

Сердце у Игната Трофимыча трепыхалось в груди угодившей в собачьи лапы несушкой; оно не стучало, а квохтало: ко-ко-ко…

— Та-ак! — протянул Аборенков, вонзая в Игната Трофимыча скальпельный взгляд. — Ну-ну! — И перевел взгляд обратно на Марью Трофимовну. — Цела, нет? Выбраться сама можешь?

Марья Трофимовна только то и сумела в ответ, что покачать отрицательно головой. Не чувствовала она ни рук, ни ног, не знала, как шевельнуть ими, чтобы подняться.

Аборенков встал над подполом врастопырку и, нагнувшись, подпихнул руки под мышки Марье Трофимовне. Подпол у стариков был мелкий, и Марья Трофимовна сидела на корточках, едва не доставая головой досок черного пола.

— А-арх! — вздувшись багрово шеей, крякнул Аборенков, извлекая Марью Трофимовну из квадратной дыры подпола. Как ни был он могуч, как ни поддерживал свою силу ежедневными тренировками с железом, а верных шесть пудов в Марье Трофимовне имелось. — Стоишь? — убедившись, что она ничего, держится на ногах, отпустил он ее, перешагнул через подпол, поддел ногой крышку и с размаху бросил на положенное место, чтобы закрылась. А когда та встала с грохотом на это положенное место, прошелся вокруг Марьи Трофимовны, оглядывая ее, и, оглядев, произнес вопросительно: — Цела вроде?

Старая его молчала, нехорошо получалось — гневили Аборенкова попусту еще больше, и Игнат Трофимыч решился ответить за нее.

— А чего ей — не цела, — сказал он. — Цела. Как же нет.

Аборенков повернулся к нему.

— А ты молчи! Знаешь, как твои действия по уголовному кодексу квалифицируются?!

У старой его, увидел Игнат Трофимыч краем глаза, стали подгибаться ноги в коленках. Она стала оседать, оседать — и колени ее гулко стукнули об пол.

— Прости, Иваныч, Христа ради, — со слезою, в голос заверещала она. — Христа ради прости, бес попутал!..

— «Бес попутал»! Гляди-ка! — сурово прогремел Аборенков. — Раз попутал — и другой попутает. Так до тюрьмы, что ли? Я, знаешь, за подобные вещи на своем участке поблажки давать не буду!

И тут Игнат Трофимыч понял, что настала пора валиться в ноги Аборенкову и ему. Может, еще и пожалеет, отмякнет сердцем и оформит явку с повинной.

— Бес попутал! Бес попутал! — брякнувшись рядом со своей старой, запричитал он ей вслед. — Не суди строго, Иваныч, кому б глаза не залило… бес попутал, воистину! На, забирай от греха подальше! — вырвал он завязанный торбочкой фартук из рук Марьи Трофимовны. — Сними грех с души, не томи больше!

Настала пора впасть в некоторый транс и Аборенкову.

— Это что? Это зачем? — теряясь, отшатнулся он от протянутой Игнатом Трофимычем торбочки. — Это что за молебен здесь? Что ты мне тут суешь?

— А яйца, Иваныч, яйца, — скороговоркой, суетливо зачастила Марья Трофимовна. — Все тут, ни одно никуда, каки побиты — те скорлупой, другие целые прямо.

Аборенков пришел в себя.

— Встать! Живо! — рявкнул он. И вырвал у Игната Трофимыча торбочку.

Лицо у старика, хотя он сам же и предлагал Аборенкову забрать фартук с его содержимым, враз перевернулось, сделалось жалким, убитым — вот и все, конец, кончился праздник, читалось на нем.

Но Аборенков, вырвав торбочку, метнул ее на стол — только внутри хрястнуло.

— Нужны мне ваши яйца! Битые, небитые… У меня самого несушки — во несут! — показал он свой громадный кулак. — Два яйца — и яишня, целый день сыт. Таких несушек, как у меня, ни у кого вокруг больше нет. Яйцами откупаться они взялись!..

О, чудо разрешившихся недоразумений! О, благость прояснившейся путаницы! Какова б ни была причина посещения их участковым, осенило Марью Трофимовну, с яйцами Рябой никак она не связана. Ее осенило — и она метнулась к печи, как не было в ней никакого веса, будто куриным перышком была, вот кем, и с лязгом двинула по плите сковороду на конфорку.

— Яишенку, Иваныч, яишенку! — заверещала она с самой непотребной елейной угодливостью. — Такие яички, такие яички — никогда не пробовал, руки мне отсеки — таких не едал!

— Яишенку, ага, яишенку! — подхватил Игнат Трофимыч, до которого тоже, наконец, стало доходить, что Аборенков заявился к ним вовсе не из-за яиц. — Мы тут, Иваныч, сами с Трофимовной как раз собирались…

Аборенков, однако, в ответ на его слова сжал руку в кулак и поднес тот Игнату Трофимычу под нос.

— Яишенку он… Гляди! Брось мне овечку невинную из себя разыгрывать! Смотри, первый и последний раз спускаю. У меня глаз под землей видит, если что — чикаться не стану! А что дочь шишка изрядная, я не боюсь. Дочь — она всегда за мать, она мне только благодарна будет. Ясно?

Игнат Трофимыч кивнул торопливо:

— Ясно.

Хотя после этой речи участкового все для него сделалось еще менее понятно, чем прежде.

— А ты, — навел на Марью Трофимовну указательный палец Аборенков, — ты не пособничай! Сокрытие до добра не доводит. Муж — не муж, а перед законом все должны быть равны, ясно?

— Ясно, ясно, — тоже закивала Марья Трофимовна, впрочем, в отличие от своего старого, не особо и задумываясь над смыслом аборенковских слов. — Так делаю яишенку-то?

Аборенков обжег ее свирепым взглядом, молча прошагал к сенной двери, потрогал пальцем след от выбитой им щеколды и, уже переступивши через порог, бросил только, обращаясь к Игнату Трофимычу:

— Ничего, прикрутишь. Сам виноват. И гляди мне!

Старики молчали, не смели сказать между собой ни слова, пока не хлопнула на улице калитка и Аборенков не показался там собственной персоной, поправляя на ходу фуражку на голове.

Лишь тут, пробежавши через всю кухню закрыть дверь, притворив ее, Марья Трофимовна и выдохнула:

— Почто он приходил-то? Ворвался, дверь поувечил… как ураган. И на, ушел.

— Чего-то стращал меня все, про топор что-то пытал… — эхом отозвался Игнат Трофимыч.

— Ой, дак ведь он пишет там у себя, гляди-ка! — вскричала Марья Трофимовна, вернувшись к окну. — Гляди-ка, гляди!

Аборенков, замерев посередине улицы, стоял с блокнотом в руках и что-то чиркал в нем ручкой.

— Что-то пишет, да, — снова эхом отозвался Игнат Трофимыч.

— Прирезать ее, проклятую! — плаксиво вскрикнула Марья Трофимовна. — От греха подальше, ей-богу!