Песни с темной стороны - Роман Дих

Бабушка услышала, что я разговариваю, и раздались её тяжёлые шаги, приближающиеся к двери моей комнаты. Наш с мамой новый друг вёртко спрыгнул с моей кровати и быстро оказался у двери, и что-то, наверное, сделал, потому что бабушка не могла открыть дверь. И она начала ругаться:

— Выблядок, ты что там делаешь? Уже начал себя теребить, что ли? Точно в мамочку свою, блядищу, уродился, сучонок, такой же шалавой вырастаешь, и сдохнешь, как она же!

Мама стояла как столб, и у неё улыбка нехорошая была на губах. Потом, устав, бабушка мне пообещала, что завтра я ремня получу перед школой, и ушла к себе. Мы слышали, как она выключила свой телевизор, шумно улеглась на диван и вскоре захрапела.

А мохнатый, на котика похожий, которого мама с собой принесла, что-то опять сделал — дверь распахнулась, и мы втроём пошли к бабушкиной постели. И мохнатый этот прыгнул вдруг бабушке на грудь, и стал одной лапой разрывать ей горло, я это отчётливо видел, и бабушка захрипела и задёргалась всем своим жирным телом, но мама подошла и придержала ей ноги. А мне мама сказала, чтобы я пил бабушкину кровь. Я очень этому удивился, но мохнатый ухватил умирающую бабушку за шею и повернул её так, что её голова оказалась над полом. Я словно сам собой встал перед кроватью на колени, и принялся ловить горячие струйки крови моей бабушки и глотать их, и я вспоминал, как бабушка мне желала кровью захлебнуться, и удивлялся, как её слова сбылись. Я раз закашлялся, потому что кровь мне попала не в то горло, а мама стояла рядом и смеялась, и мохнатый, похожий на котика тоже смеялся, как разные звери смеются в мультиках — такой смех у него был.

Мёртвая бабушка вдруг соскользнула с кровати и упала на меня, она ещё-тёплая была. Я вылез из-под неё и увидел, что мама легла на бабушкину постель, а мохнатый тот, которого она с собой принесла, увеличился в несколько раз и на неё запрыгнул. И они стали дёргаться, совсем как тогда мама с дядей Димой, но недолго. По ним словно красные ручейки пробежали, и мама с мохнатым стали в один комок сливаться, и вдруг грохот раздался: это лопнули стёкла в комнате, и люстра тоже лопнула. А мама и мохнатый сперва как будто стали одним целым, а затем вылетели клубом дыма в разбитое окно. Я тогда вдруг понял, что на самом деле это вовсе не моя мама была, а кто-то другой, и что я теперь совсем один, даже бабушка умерла.

И я её крови напился, но не захлебнулся до смерти, как она мне желала.

Лошадиные головы

— …а потом тот человек выходит на улицу, смотрит, а у всех людей там лошадиные головы, — последнюю фразу Витя произнёс зловещим шёпотом.

Ребятня, собравшаяся в беседке этим вечером, разом ахнула. А Инна, притормозившая на секунду, чтобы послушать, что там младший брат «затирает» сверстникам, безудержно расхохоталась, высоко закинув голову с выкрашенными в угольно-чёрный цвет волосами. Так как может хохотать семнадцатилетняя девчонка, озлобленная в своём ещё подростковом одиночестве. И вопли Lambof God из наушников плейера только подстёгивали депрессивное её исступление.

— Мелочь пузатая! — отсмеявшись, высказала девушка отношение к услышанному, и к тем, кто кроме неё всё это слушал. Ребятишки притихли, Инну во дворе побаивались.

— Витька, иди сюда!

Инна извлекла из кармашка куртки деньги — свёрнутые грязным квадратиком сто пятьдесят рублей и протянула брату «полтинник».

— Спасибо! — денежка перекочевала в потную ладошку.

— Кушай, не обляпайся! Домой вон беги, мамочка заждалась, — Инна поправила на плече чёрный рюкзачок с зелёным черепом и зашагала с родного двора навстречу приближающемуся весеннему вечеру и всему, что он с собой сегодня принесёт. Сто рублей, да двадцать мелочью наберётся — как раз пачка «Парламента» и банка «Отвёртки»…

— Ш-ш-алавая пошла, — злобно в один голос зашипели бабки на скамейке. Инна повернула голову, и её карие глаза встретились с четырьмя парами старушечьих, ненавидящих эту молодую ворону, вырядившуюся непонятно, ведущую себя неясно, и оттого враждебно.

Мама перед уходом так же её назвала. Как сговорилась с бабульками.

— Опять?..

— Чего «опять»? — Инна накладывала макияж как раз.

— Сил моих нет! Вырастила доченьку — шалава подзаборная! Таскаешься где-то по ночам…

— Почему я шалава? — меланхолично поинтересовалась дочь, докрашивая веки. Такой способ общения с мамой, Инна давно уже уяснила, действует куда лучше криков и истерик.

— Ах, ты… Ты… Кобыла!

— Угу, кобыла, — щёточка для туши скользнула по ресницам, — я же в год Лошади родилась.

У мамы на глазах показались слёзы, и завопила она сквозь эти злые слёзы в глаза пропащей дочки:

— Тварь, шлюха!.. — и, не найдя больше слов, хлопнула дверью своей комнаты.

И ладно. Инна давно, уже полгода относилась к ним снисходительно и к маме, и к папе, ушедшему несколько лет назад к молодой жене, и уже заделавшему себе нового сыночка, а ей с Витькой братика. Благо, хоть квартиру трёхкомнатную оставил бывшей семье.

Недавно они с Витей были на торжественной встрече с папашей и его семьёй, раз в месяц такие встречи происходят, вернее, происходили — они с братом при параде приезжают к папе и его новой семейке, на столе красуются купленный любящим родителем торт, не очень дорогой, и неизменные куриные окорочка с рисом. Молодая их… Кто она им, мачеха? Итак, папина новая жена хлопочет вокруг братика с сестричкой, типа роднее их на свете никого нет. И папочка выносит им их младшего братика, целуя его в пухлую щёчку и призывая поздороваться со старшими чадами. Витя двухлетнего брата особенно ненавидел, и в тот их последний визит к папе, когда Инна беседовала с родителем и его супругой на разные темы, из комнаты, где находились оба брата, раздался вопль. Они втроём ринулись туда, и увидели, как Витя злобно щиплет младшего брата, а тот исступлённо орёт. Папина жена закатила Витьку оплеуху, подхватила малыша на руки. Папа вытянул ремень из штанов, намереваясь задать Вите порку прямо на месте, но у Инны комок тугой злобы внезапно подступил к горлу, злобы, копившейся несколько лет, с той поры, когда отец бросил их, когда мама плакала каждый день и кричала на пытающихся её утешить детей.

Она заслонила собой Витю, и так глянула на папашу, что у того и руки опустились. И сквозь зубы процедила:

— Вон, своего бей, понял? А мы для тебя никто.

И пока папочка ошалело выпускал воздух из ноздрей, они с братишкой успели одеться и обуться, и ринуться по лестнице вниз. Вслед им доносились вопли папиной жены, желающей дебилам и ублюдкам всяческих несчастий. Так что пока визиты к папочке отпадают, хотя она лично этим не особо и огорчилась, а страшащийся праведного отцовского гнева Витя и подавно.