Школьная горка - Марк Твен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Джеф приготовился; отворили дверь, и он рванулся вперед, но в это мгновение удушающая масса снега захлестнула их, залепила глаза, оборвала дыхание; хозяин и Рейчел осели на пол, и веревка выскользнула у них из рук. Они повалились лицом вниз, и Рейчел, отдышавшись, простонала:
— Он теперь пропал!
Вдруг в свете лампы, висевшей над дверью, она смутно различила Сорок четвертого, выходящего из столовой, и молвила:
— Благодарение богу, хоть этот нашелся, как это он набрел на заднюю калитку?
Мальчик шагнул настречу ветру и захлопнул дверь передней. Хозяин и Рейчел выбрались из-под снежного покрывала, и Хотчкис произнес прерывающимся от слез голосом:
— Я так благодарен судьбе! Я уж отчаялся увидеть тебя снова.
К этому времени рыдания, стоны и причитания Рейчел заглушили рев бури, и Сорок четвертый спросил, что случилось. Хотчкис рассказал ему про Джефа.
— Я схожу и подберу его, сэр. Пройдите в гостиную и притворите дверь.
— Ты отважишься выйти? Ни шагу, стой на месте. Я не позволю!
Мальчик прервал его — не словами, взглядом; хозяин и служанка прошли в гостиную. Они услышали, как хлопнула наружная дверь, и молча глянули друг на друга. А буря бушевала, шквал за шквалом обрушивался на дом, и он дрожал; а ветер в затишье выл, как душа грешника; в доме, замирая от страха, вели счет каждому шквалу и каждому затишью и, насчитав пять шквалов, утратили последнюю надежду. Потом они отворили дверь гостиной, хоть и не знали, что делать; и в ту же минуту наружная дверь распахнулась, и показались две фигуры, занесенные снегом, — мальчик нес на руках старого бездыханного негра. Он передал свою ношу Рейчел, закрыл дверь и сказал:
— Какой-то человек укрылся под навесом — худой, высокий, с рыжеватой бородкой; глаза — безумные, стонет. Навес, конечно, ненадежное убежище.
Он произнес это безразличным тоном, но Хотчкис содрогнулся.
— Ужасно, ужасно! — молвил он. — Этот человек погибнет.
— Почему — ужасно? — спросил мальчик.
— Почему? Потому, потому — ужасно, и все!
— Что ж, наверное, так оно и есть, я не знаю. Сходить за ним?
— Проклятие, нет! И не думай — хватит одного чуда!
— Но если он вам нужен… Он вам нужен?
— Нужен? Мне… как тебе сказать… мне он не нужен — опять не то — я хочу сказать… Неужели ты сам не понимаешь? Жаль, если он умрет, бедняга, но нам не приходится.
— Я пойду за ним.
— Остановись, ты сошел с ума! Вернись! Но мальчика и след простыл.
— Рейчел, какого черта ты его выпустила? Разве ты не видишь, что парень явно безумен?
— О, масса Оливер, ругайте меня, поделом мне, голову от счастья потеряла, что старина Джеф снова дома, будто ума лишилась, ничего вокруг не вижу. Стыд-то какой! Боже милостивый, я…
— Он был здесь, а теперь мы снова его потеряли, и на сей раз — навсегда! Это полностью твоя вина, это ты…
Дверь распахнулась настежь, кто-то весь в снегу повалился на пол, и послышался голос мальчика:
— Вот он, но там остались другие. Дверь захлопнулась.
— О! — в отчаянии простонал Хотчкис. — Нам придется им пожертвовать, его не спасти! Рейчел! — Он сбивал тряпкой снег со вновь принесенного. — Разрази меня гром, да это ж Безумный Медоуз! Поднимайся, Джеф, помогите мне, вы оба! Тяните его к камину!
Приказ был выполнен.
— А теперь — одеяло, еды, горячей воды, виски — да поживее двигайтесь! Мы вернем его к жизни, он еще не умер!
Все трое хлопотали вокруг Безумного Медоуза с полчаса и привели его в чувство. Все это время они были настороже, но их бдительность не была вознаграждена: ни звука, только рев да грохот бури. Безумный Медоуз сконфуженно огляделся, постепенно сообразил, где он, узнал лица и произнес:
— Я спасен, Хотчкис, неужели это возможно? Как это случилось?
— Тебя спас мальчик — самый удивительный мальчик в мире. Хорошо, что у тебя был с собой фонарь.
— Фонарь? Никакого фонаря у меня не было.
— Да был, ты просто запамятовал. Мальчик описал, как ты сложен, какая у тебя борода.
— Уж поверьте, не было у меня фонаря, и никакого света там не было.
— Масса Оливер, разве мисс Ханна не говорила, что молодой господин может видеть в темноте? — напомнила Рейчел.
— Ах, ну конечно, теперь, когда ты заговорила об этом, вспомнил. Но что он видел сквозь снежную пелену? О боже, хоть бы он вернулся! Но он уж никогда не вернется, бедняжка, никогда, никогда!
— Масса Оливер, не беспокойтесь, господь не оставит его своей милостью.
— В такую бурю, старая дура? Ты себе отчета не отдаешь в своих словах. Впрочем, погодите — у меня есть идея! Быстрее за стол, возьмемся за руки. Все помехи — прочь! Отбросьте сомнения: духи бессильны перед сомнением и недоверием. Молчите, соберитесь с мыслями. Бедный мальчик, если он мертв, он придет и расскажет о себе.
Хотчкис оглядел сидевших за столом и обнаружил, что круг не замкнулся: Безумный Медоуз заявил, не преступая этикета рабовладельческого государства и не обижая присутствующих рабов, ибо они за свою жизнь успели привыкнуть к откровенности этого этикета:
— Я пойду на любые разумные шаги, чтобы доказать свою озабоченность судьбой моего благодетеля; нельзя сказать, что я неблагодарный человек, или озлобленный, хоть дети и гоняются за мной по пятам и забрасывают меня камнями — просто так, шутки ради; но всему есть предел. Я готов сидеть за столом с черномазыми сейчас ради вас, Оливер Хотчкис, но это самое большее, что я могу для вас сделать; я думаю, вы избавите меня от необходимости держаться с ними за руки.
Благодарность обоих негров была глубокой и искренней: речь Безумного Медоуза сулила им облегчение; ситуация была в высшей степени неловкой: им пришлось сесть вместе с белыми, потому что им было велено, а повиновение вошло в их плоть и кровь. Но чувствовали они себя не вольготней, чем на раскаленной плите. Они надеялись, что у хозяина хватит благоразумия отослать их, но этого не произошло. Он мог провести свои seance и без Медоуза и намеревался это сделать. Сам Хотчкис ничего не имел против того, чтобы взяться за руки с неграми, ибо он был искренний и страстный аболиционист [10]; фактически он был аболиционистом уже пять недель и при нынешних обстоятельствах остался бы им еще недели две. Хотчкис подтвердил искренность своих новых убеждений с самого начала, освободив двух своих рабов, правда, это великодушие было лишено смысла, потому что рабы принадлежали жене, а не ему. Жена его никогда не была аболиционисткой и не имела намерения стать аболиционисткой в будущем.
По команде рабы взялись за руки с хозяином и сидели молча, дрожа от страха, ибо ужасно боялись привидений и духов. Хотчкис торжественно наклонил голову к столу и молвил почтительным тоном:
— Присутствуют ли здесь какие-нибудь духи? Если присутствуют, прошу стукнуть три раза.
После паузы последовал ответ — три слабых постукивания. Негры сжались так, что одежда повисла на них, и принялись жалобно молить, чтоб их отпустили.
— Сидите тихо и уймите дрожь в руках!
То был дух лорда Байрона. В те дни Байрон был самым деятельным из потусторонних пиитов, медиумам спасения от него не было. Он скороговоркой изрек несколько поэтических строк в своей обычной спиритической манере — рифмы были гладкие, позвякивающие и весьма слабые, потому что ум его сильно деградировал с тех пор, как он усоп. Через три четверти часа он удалился — подыскать рифму к слову «серебро».
— Будь счастлив, и — с глаз долой, такого слова не найдешь, — напутствовал его Безумный Медоуз.
Затем явился Наполеон и начал толковать про Ватерлоо: бубнил одно и то же — это-де не его вина — в общем, все то, что он раньше говорил на острове Святой Елены, а в последнее время — на веселых спиритических сеансах. Безумный Медоуз язвительно заметил, что он даже даты перевирает, не говоря уж о фактах, и залился своим сумасшедшим неистовым смехом; эти пронзительные, резкие, страшные взрывы смеха давно уже пугали деревню и здешних собак, а ребятишки забрасывали Медоуза камнями.
Потом прибыл Шекспир и сочинил нечто крайне убогое, за ним последовала толпа римских сановников и генералов, и единственно примечательным во внесенной ими лепте было прекрасное знание английского языка; наконец около одиннадцати раздалось несколько громовых ударов, от которых подскочил не только стол, но и вся компания
— Кто это, назовитесь, пожалуйста.
— Сорок четвертый!
— О, как печально! Мы глубоко скорбим, но, конечно, мы опасались и ждали такого исхода. Ты счастлив?
— Счастлив? Разумеется!
— Мы так рады! Это огромное утешение для нас. Где ты?
— В аду.
— О, боже правый, сделайте милость, масса Оливер, отпустите меня, умоляю, отпустите! О, масса Оливер, мы с Рейчел не выдержим!
— Сиди спокойно, дурак!
— Ради бога, масса Оливер, сделайте милость!
— Да замолчишь ли ты, болван! О, если б мы только смогли убедить его материализоваться! Я еще не видел ни одного духа. Сорок четвертый, дорогой пропавший мальчик, прошу тебя, явись!