Над гнездом кукушки - Кен Кизи
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Но вы же знаете, – говорит он, – как общество преследует человека с призванием. Как только я в нем утвердился, меня столько раз сажали в разных городках, что я мог бы путеводитель написать. Послушать их, я заядлый бедокур. Типа лезу на рожон. Бля-а. Их не слишком парило, когда я был тупым рабочим на лесозаготовках и лез на рожон; говорят, это простительно, когда работяга выпускает пар, так они говорят. Но если ты игрок, если про тебя известно, что ты поигрываешь в подсобке, ты только сплюнешь наискось – и уже матерый преступник. Ёксель, они прилично поистратились, катая меня между каталажками. – Он качает головой и надувает щеки. – Но это длилось недолго. Я научился осторожности. Сказать по правде, до этого случая в Пендлтоне я почти год не попадался. А тут прищучили за рукоприкладство. Видать, удар уже не тот; этот тип смог подняться с пола и вызвать копов раньше, чем я свалил из города. Крепышом оказался…
И всякий раз, как черный парень приближается к нему с термометром, он снова давай смеяться, пожимать руки и присаживаться, чтобы побороться на руках, пока не перезнакомился со всеми острыми. А пожав руку последнему острому, он берет и переходит к хроникам, словно ему все едино. Не поймешь, правда он такой рубаха-парень или у него свой, шулерский расчет знакомиться с ребятами настолько поехавшими, что многие из них даже имен своих не знают.
Он подходит к Эллису, прибитому к стене, и жмет ему руку, словно он политик, участвующий в выборах, и голос Эллиса ему важен не меньше прочих.
– Браток, – говорит он Эллису с самым серьезным видом, – меня зовут Р. П. Макмёрфи, и мне не нравится видеть, как взрослый мужик плещется в своей водичке. Почему бы тебе не пойти просушиться?
Эллис опускает взгляд на лужу под ногами с выражением крайнего удивления.
– Ой, спасибо вам, – говорит он и даже делает шаг в сторону уборной, забыв, что рукава у него прибиты к стене.
Макмёрфи идет вдоль хроников и пожимает руки полковнику Маттерсону, Ракли и Старому Питу. Пожимает руки колесным, ходячим и овощам, пожимает даже руки, которые ему приходится поднимать с колен, точно мертвых птиц, заводных птиц, диковинных поделок из косточек и проводков, вышедших из строя и упавших. Пожимает руки всем подряд, кроме Большого Джорджа, водяного, который лыбится и отстраняется от этой негигиеничной руки, и Макмёрфи просто салютует ему и идет дальше, говоря своей правой руке:
– Рука, как, по-твоему, этот старикан узнал, сколько грехов на тебе?
Никому невдомек, к чему все это шоу и зачем ему знакомиться со всеми, но смотреть на него лучше, чем складывать мозаику. Он все говорит, это необходимо – освоиться и познакомиться со всеми, с кем он будет играть, такова обязанность игрока. Но он должен понимать, что не будет играть с восьмидесятилетним грибом, который единственное, что сможет сделать с картой, это сунуть ее в рот и пожевать вставными зубами. Однако ему, похоже, нравится валять дурака, словно он привык веселить людей.
Я – последний. Сижу, привязанный к стулу, в углу. Подойдя ко мне, Макмёрфи останавливается, снова сует большие пальцы в карманы, отклоняется и смеется, словно увидел что-то на редкость смешное. И вдруг меня охватывает страх, что он потому смеется, что понял: все это мое сидение с подтянутыми коленями, обхваченными руками, и взгляд, устремленный в одну точку, словно я глухой, – сплошное притворство.
– Ё-о-ксель, – сказал он, – смотрите-ка, что тут у нас.
Помню эту часть предельно четко. Помню, как он закрыл один глаз, отставил голову и засмеялся, глядя на меня поперек носа с подживавшим лиловым рубцом. Сперва я подумал, он смеется потому, что ему кажутся смешными индейское лицо и черные, маслянистые волосы у такого, как я. Подумал, может, он смеется моей слабости. А потом, помню, подумал, что он потому смеется, что не повелся на мое глухонемое притворство; несмотря на всю мою хитрость, он меня раскусил и подмигивает сквозь смех, давая это понять.
– А с тобой-то что, Большой Вождь? Ты точно Сидящий Бык[5] на сидячей забастовке. – Он обернулся на острых и, увидев, что они хихикают его остроумию, снова повернулся ко мне и подмигнул: – Тебя как звать, Вождь?
– Его зовут Б-б-бромден, – сказал Билли с другого конца палаты. – Вождь Бромден. Хотя все зовут его Вождь Шв-Швабра, так как санитары почти все в-время велят ему подметать. Полагаю, больше он мало н-на что способен. Он глухой. – Билли обхватил подбородок руками. – Если бы я ог-глох, – он вздохнул, – я бы покончил с собой.
Макмёрфи не сводил с меня взгляда.
– А он приличных габаритов будет, как подрастет, а? Интересно, сколько в нем росту?
– Вроде кто-то когда-то нам-нам-мерил ему шесть футов семь[6]; но, пусть он и большой, собс-собст… своей тени боится. Просто большой гл-глухой индеец.
– Когда я увидел, как он тут сидит, подумал, что-то в нем есть от индейца. Но Бромден – имя не индейское. Из какого он племени?
– Не знаю, – сказал Билли. – Он был зд-здесь, когда я п-пришел.
– У меня информация от врача, – сказал Хардинг, – что он только наполовину индеец, колумбийский индеец, полагаю. Это вымершее племя из ущелья в Колумбии. Врач сказал, его отец был предводителем племени, отсюда кличка этого малого, «Вождь». Что же до фамилии «Бромден», боюсь, мои знания индейских преданий не настолько обширны.
Макмёрфи опускает голову к моей, и мне
